Ёсида Кэнко-хоси - Записки на досуге

Автор «Записок на досуге» известен нам под двумя именами: в миру его звали Ёсида Канэёси, после пострига — монахом Кэнко, Кэнко-хоси. Этот замечательный человек прожил достаточно долгую по меркам своего времени жизнь — с 1283 по 1350 год. Он родился в столичном Киото в семье потомственных синтоистских жрецов Урабэ. Поскольку Канэёси родился в синтоистском святилище Ёсида в семье его настоятеля, его стали называть Ёсида Канэёси. Он служил при дворе, был признанным стихотворцем. После смерти отрёкшегося государя Гоуда, которому он в то время служил, стал в 1324 году буддийским монахом, между 1330 и 1332 годами сочинил свои «Записки». Приняв постриг, он не уединился в горном храме, а продолжал жить в Киото и его окрестностях, общался с аристократами, сочинительства стихов не оставлял, путешествовал. Вот, пожалуй, почти всё, что мы о нём доподлинно знаем.

Становясь буддийскими монахами, японцы меняли своё имя. Канэёси поступил не как все: он не стал придумывать себе новых иероглифов, а оставил старые. Только прочёл их не на японский, а на китайский лад. Благо эти иероглифы имели вполне доброжелательный смысл. Их можно перевести как «удвоение хорошего». Правда, можно их истолковать и как «двоякость хорошего». В отношении Канэёси такая вольная трактовка не кажется предосудительной, ибо очарование его личности заключено именно в этой «двоякости». Хотя о жизни Канэёси мы знаем до обидного мало, его главное произведение — «Записки на досуге» — позволяет говорить о замечательном даре: под кистью этого мастера любая догма приобретает относительность, а сама жизнь — выпуклость и многомерность. Любая генерализация кажется Канэёси сомнительной, в его мире не существует ничего устоявшегося. Этот мир состоит из обманок, он зыбок, точно так же текучи и суждения автора. Вот он страстно осуждает винопитие, но в следующем пассаже принимается восхвалять его. Вот он осуждает игроков в шахматы и шашки за то, что они отвлекаются от мыслей о спасении, но тут же учит стратегии игры. Он пишет о том, что следует отринуть все мирские привязанности, но настойчиво рекомендует овладевать врачебным делом, ибо без него невозможно исполнить свой долг перед родителями. Такие «противоречия» имеются в сочинении Канэёси во множестве.

Можно посчитать Канэёси человеком непоследовательным, а можно — просто «нормальным», в котором всегда есть место самым разным суждениям и эмоциям, что меняются в связи с изменившимися обстоятельствами. Канэёси был человеком не только образованным, но и умным, а умного человека всегда интересно послушать. О чём бы он ни говорил: о природе, любви, лошадях, людях, еде, придворных церемониях и обрядах… Он знает придворную жизнь, монашеский быт, слышит голоса улицы. По скорости перемещения мысли «Записки» подобны стихам.

И всё же нельзя сказать, что личность Канэёси лишена основы. Он был человеком средневековья, и средневековая прочность осела и в нём. Несмотря на любовь к парадоксальному перевёртыванию смыслов, от некоторых фундаментальных идей он не отступает ни на шаг. Будучи монахом, он далёк от доктринальных споров, но твёрдо верит в спасение и в благость учения Будды. Будучи японским поэтом, он знает об изменчивости мира и о том, что красота выявляется именно в этой текучести. Будучи конфуцианцем, он верит в действенность древних придворных правил и настаивает на том, что прежний строй жизни превосходит нынешний. Потому что в том давнем мире существовало множество правил поведения, которые требовали и требуют неукоснительного соблюдения, являясь эквивалентом культуры. Эти правила нуждаются не столько в рациональном объяснении, сколько в безоговорочном исполнении. И чем их больше знает человек, тем он «культурнее». Поэтому-то его так восхищает женщина, которая помнит, какой формы должны быть окна во дворце, и огорчает, что уже никто не знает, каким надлежит быть станку для порки.

Убеждённый в изменчивости мира, Канэёси пытался остановить бег времени, сгустить его текучесть, удержать на бумаге его мимолётный след.

Выходит, что в личности Канэёси было достаточно того, чтобы назвать её вполне основательной. А потому Канэёси вовсе не пересмешник. Его ироничность не отрицает основ, но служит их утверждению. Он писал свои «Записки» на досуге, но они не являются порождением досужего человека. Не предназначены они и для читательского досужего времяпрепровождения. В конечном итоге они написаны для созидания. Созидания человека, который нравился Канэёси: по-конфуциански сдержанного и скромного, по-буддийски стремящегося к перерождению в раю, по-даосски парадоксального и ироничного, поэтически ценящего мимолётную красоту, по-человечески беседующего с другом за чаркой вина. Не слишком ли многого он хотел? Он, который осуждал всякое желание, призывал избавиться от всех земных привязанностей и утверждал, что не следует обзаводиться семьёй и детьми? Он, который в другом пассаже говорил о том, что только тот, у кого есть дети, способен ценить красоту этого мира? В мимолётных желаниях, в известной вздорности заключено своё очарование. Очарование текста, очарование личности.

Совершал ли Канэёси вздорные поступки? Мы не знаем. Но невозможно отрицать, что слово было его поступком. И в этом слове он признавал за другими право на чудаковатость. Как, например, в истории о преподобном Дзёсине, которому, с одной стороны, не было равных «в каллиграфии, учении и красноречии», а с другой — он не соблюдал правил монастырского общежития и всё своё состоянии растратил на сладкий картофель, до которого был большой охотник.

Канэёси пишет обо всём на свете, но о себе он предпочитает помалкивать. Всё видеть и оставаться невидимым — вот тот идеал мудреца, который превозносили в Китае. Этому идеалу следовал и Канэёси. Не раз и не два говорит он о том, что истинный мудрец не любит диковинного, не гонится за чудесным. Канэёси дан нам почти исключительно только в тексте, только в словах. Но выбор этих слов, их порядок так много говорят об авторе, что отсутствие местоимения «я» не может служить помехой для того, чтобы восхититься им.

Нетривиальность личности Канэёси явлена нам в предании об истории создания «Записок». Когда после кончины монаха обследовали его хижину, обнаружили, что стены её завешаны листочками, на которых он записывал то, что приходило ему в голову. Листочки сняли, соединили в произвольном порядке — получилась книга. Трудно сказать, было ли так на самом деле, но вряд ли случайно, что такую легенду сложили именно о Ёсида Канэёси, а не о ком-нибудь другом. Ведь жанр «Записок» — дзуйхицу («вслед за кистью») — пользовался в Японии огромной популярностью, и Канэёси вовсе не был его родоначальником. Тем не менее, наряду с придворной дамой Сэй Сёнагон, которая на рубеже первого и второго тысячелетий написала свои «Записки у изголовья», Канэёси стал со временем признанным классиком этого жанра. Он предполагал, что «кисть» ведёт автора за собой, он не знал «мук творчества» и бесконечных черновиков, записывал сразу и набело первое, что приходило ему в голову. Принцип «автоматического письма» был открыт на Западе лишь в XX веке, а для Китая и Японии он был освящён многовековой традицией.