Array Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Ты мне всех женщин, — нудно с теми, скучно.
Лишь на тебя смотрю я в сладкой дрожи.

Да, я влюблен! Кто юным обезумел,
И в старости безумцем будет тоже.

В сердце давнишнюю страсть оживили остатки жилья,
С ветром пустынным они и с пылающим солнцем друзья.

Северный ветер здесь выл, засыхала степная трава,
Яростной бури порыв вырывал из песков дерева.

Здесь на пороге она говорила соседке тогда:
«С Омаром что-то стряслось. Неужели случилась беда?

И почему он со мной избегает обычных бесед?
Я обратилась к нему, он же брови нахмурил в ответ.

Иль он желаньем томим? — Я желанья его утолю.
Иль терпелив напоказ, — горделивца я, значит, люблю?

Иль доползли до него нарекания, полные лжи?
Хочет ли бросить менж А быть может, и бросил — скажи!

Или в невзгоде моей виновата завистника речь? —
Чтобы в могилу ему, ненавистнику злобному, лечь!

Что с ним, сестрица, стряслось, разузнать я скорее должна
Так мне и отдых не впрок, и прохлада в тени не нужна.

Знаю, недолго мне жить, умертвит меня первая страсть,
Но от любви и ему не придется ли мертвым упасть?

Если, сестрица, при мне назовут его имя подчас,
То наступившая ночь не смыкает мне дремою глаз».

Ей, изнемогшей от страсти, соседка желала добра,
Медлить не стала с ответом, поспешно сказала: «Сестра,

Если я буду жива, неожиданно вдруг не умру,
Значит, увижу сама — к твоему подойдет он шатру.

Если ж не явится он, то паломницей в путь соберись,
К черному камню рукой, вкруг него обходя, прикоснись.

Если ж в Каабе, в толпе, ты увидишь его самого,—
Чтобы желанье разжечь в неустойчивом сердце его,

Ткань от лица отведи, под которою скрыта краса,
Чтоб показалось ему, что лупа поднялась в небеса.

Ты улыбнись, покажи своих белых жемчужинок строй,
Свежих девических губ ты прохладу ему приоткрой.

Пусть он подумает: «Значит, глаза меня ввергли в беду,
Так захотела судьба, и на смерть я как смертник иду».

Только смотреть на него ты подолгу пока воздержись,
Будто застенчива ты, и гляди себе под ноги, вниз».

Доброй соседки слова отзвучали в потемках едва,
Как услыхал я ответ, и запали мне в душу слова:

«Он, говорят, из таких, что, у женщины взявши свое,
Он не нуждается в ней, — вероломец бросает ее».

Тут я воскликнул: «Тебя полюбил я навек и сполна,
В сердце на месте твоем не бывала досель ни одна!

Так одари же того, кто не лгал ни в словах, ни в делах,—
Неблагодарность же пусть покарает позором Аллах!»

Сердцем чуешь ли ты, что подходит пора разлучиться?
Кто разлуку знавал, осторожности мог научиться.

Но неверен успех, если даже идешь осторожно,
А захочет судьба — и безумному выгадать можно.

Был я брошен друзьями; покинутый, вспомнил былое,
Превращает нам память здоровое сердце в больное.

Я любимую вспомнил, подобие легких газелей,
Ту, чьи очи как ночь, заклинаний сильнее и зелий.

Как проснулись в шатрах, на двугорбых вьюки возложили
И ее увезли — словно голову мне размозжили.

Слезы лить запрещал я глазам, но в ответ на угрозы
Лишь обильней струились из глаз опечаленных слезы.

С нею близко сойтись было горькой моей неудачей,
От родни ее вовсе погиб я в тот полдень горячий.

О Аллах, допусти, чтобы им кочевать недалече,
Чтобы знал я о ней, чтоб надеяться мог я на встречи.

Умер я, лишь исчезла вдали ее шея газелья,
Напоенные амброй жемчужные три ожерелья.

Я сказал: «Уходи, уходи, караван расставанья,
Оскорбленный, вослед повлекусь я дорогой страданья.

Та любовь, что навечной зовется у смертных, — мгновенна,
А моя, не старея, пылает в груди неизменно».

Ей сказали: «Клянемся, — следим уже более года,—
Он — дурной человек, такова же и вся их порода».

А она двум подругам, ко мне подошедшим случайно,
Говорит: «Надо мной он смеется и явно и тайно.

Я боюсь, — говорит, — он изменником будет, наверно,
Не умеет отдаривать, речь он ведет лицемерно».

Я сказал: «Сердце жизни! Не верь негодяям заклятым.
Кабой ныне клянусь, как клянется сраженный булатом.

Я же страстью сражен, за тобой волочусь я по следу;
Не встречая тебя, до могилы я скоро доеду.

Я оправдан уж тем, что тебя домогаться не смею.
Как тебе изменю? Госпожа ты над страстью моею.

Об измене твердит лишь безумца язык суесловный.
Как тебе изменить, предо мною ни в чем не виновной?

Как же мне изменить? Ведь еще не решенное дело,
Продолжать ли терпеть иль опомниться время приспело?»

И сказала она: «Коль любить, то тебя одного лишь!
Встречи жди — и еще веселиться ты сердцу дозволишь».

Я ответил: «Коль правда, что любишь, любви в оправданье
Мне под Анзар-горой ты сегодня назначишь свиданье!»

«Так да будет!» — сказала и, чуть отстранив покрывало,
Пальцев кончики мне и сверкающий глаз показала.

Содрогнулась душа, и я понял: от мук ожиданья
Я скончаюсь сегодня же, если не будет свиданья.

…Оказавшись пустым, обо всем ли жилье рассказало?
Или скромный шатер оказался скупым на слова?

Я же стал вспоминать, как я сам веселился, бывало,
Ведь у тех, кто горюет, лишь память одна не мертва.

Как бывало когда-то волненье счастливое сладко,
Как любимых плащом укрывал я не раз от дождя!

Из шатра среди ночи к влюбленному вышли украдкой
Две газели, к нему газеленка с собой приведя

С длинной, гибкою шеей, моложе, чем обе газели,
С черной ночью в очах, с ожерельями из жемчугов.

Оглядевшись кругом, за шатрами волшебницы сели,
Где потверже земля, где доносится запах лугов.

И была черноглазая, словно луна в полнолунье,
И юна и прекрасна, походкою плавною шла.

«Жизнь отдам за тебя!» — говорила другая колдунья
И просилась под плащ, — чужеиин бы не сглазил со зла.