Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

© Галина Колесник, 2022

ISBN 978-5-0056-4130-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Данное произведение создано на основе воспоминаний автора об одном из своих прежних воплощений. События, происходящие в романе, предположительно датируются 13 веком и охватывают такие страны, как Германия, Греция, Италия, Франция и Египет.

Был тот самый ЧАС, – когда недолгие сумерки, отдав последнюю дань Времени, растекаются по ночным берегам… Тот самый ЧАС, когда воздух густеет на хмелю трав и неведомых ночных цветов, становясь сытным и пьяным, а тишина уступает место Безмолвию… И, в тот самый ЧАС, – на исходе вечерней дрёмы, у Старого Перевала: где ручей и дубовая рощица.., и, помнится, еще что-то. …А, ведомо ли вам, что всё невероятное происходит неожиданно? Как сейчас, когда внезапно взрывается Тишина, и Безумие бьёт в ладоши! И ко всем чертям летит намеченное! И летит, …ЗАНАВЕС! Эй, те, кто оказался в темноте, – внимать и безмолвствовать! Кто, на освещённых подмостках, – действовать! Вам, вам сейчас власть дана над этим притихшим Залом, где нет отдельного зрителя, а только сплошное, чёрное, колышущее, безликое… Что? Молчать там внизу! А-та-ка!!! Высоко, в Поднебесье прогрохотало трубно и протяжно из одного конца в другой и, словно по команде, спешно стали стягиваться с дальних окоёмов к середине Перевала чёрные, желтобрюхие тучи. И этой грозовой громаде, лезвием вспыхнувшей молнии была указана Цель! И вот уже летела эта громада к земле, так тесно сомкнув ряды холодных блистающих копий, что казалось; стеною, стеною шла, неумолимо сметая всё на своём пути! Но уже кипела чёрной зеленью листьев дубовая рощица! И бурлил маленький ручей. Да, помнится, ещё что-то ворчало и пенилось, а и не разберёшь что, когда ни зги не видно. Но уже крепла единым порывом! Пела многоголосьем! И подымалась ответно Земная Рать! И был послан Протест Небесам! И Протест был принят!

Отступала завеса дождя, – и, отступая, редела. И расползались кто куда, совсем уже не грозные, тучи. И светлело.… И разгоралось над Перевалом звёздной россыпью, тёплое, бархатное ночное небо! И, очарованный этим чудом, был коленопреклонён Ветер. … И прощён.

И в тот самый час, у подножия Старого Перевала, тревожно вслушиваясь в наступившую тишину, стояли двое путников с вьючными лошадьми, и были они совершенно сухи, ибо стояли в небольшом каменном гроте, достаточно просторном и даже предусмотрительно уютном, где и при тусклом свете разгорающегося костра можно было уже разглядеть очертания низких, каменных же сидений, составленных кругом, и устланных свежей травой, и добрую вязанку хвороста чуть поодаль, и еще что-то, удивительно нежное и трогательное, заставляющее замирать сердце на самой высокой ноте!

«Да нет же, нет!» – горячась и негодуя шептал один из путников, высокий и худой, словно пытаясь своей страстью вызвать на спор того, кто стоял у левого изгиба пещеры, образующего нишу, и потому был скрыт во мраке, – «Ну не было этого грота, когда мы переходили ручей. И молния еще сверкнула! А его не было! Вот что чудно′!» Но, не получив совершенно никакого ответа на свое заявление, худой встревожено спросил в полутьму: «Ты меня слышишь, Говард?» Тот, кого звали Говардом, выбрался из ниши, где минуту назад закреплял на лошади ослабевшие ремни поклажи и, подойдя почти вплотную к своему неугомонному спутнику, приставил палец к губам; призывая к молчанию и осторожности. После чего, он на некоторое время высунул голову из пещеры, проверяя надежность их короткого одиночества, затем только опять повернулся к худому.

И теперь, когда эти двое стояли рядом, можно было с уверенностью сказать, что роста они одинакового, как, впрочем, и возраста, одеты оба в тёмные, дорожные плащи с монашескими капюшонами, отделанными, однако, филигранной серебряной вязью у худого, и золотой, – у Говарда. Ноги их были обуты в мягкие козлиные сапоги с высокой шнуровкой, руки затянуты в тончайшую кожу перчаток. В остальном же эти двое столь разительно отличались друг от друга, как, впрочем, день отличается от ночи, а зима от лета. Если Говард был смугл и широкоплеч, а худосочностью не страдал и с пелён, то друг его, (да простит мне читатель столь поспешную догадку), друг его был лицом бледен, веснушчат, и худ. И в довершение ко всему имел дерзкие голубые глаза, рыжие локоны, и нос с горбинкой; который, впрочем, его совершенно не портил. В чёрных же глазах Говарда «утонула» бы и сама ночь. Волосы, цвета «воронова крыла» стекали по плечам густой, горячей лавой. Лоб был высок и непорочен, а изящной и тонкой линии носа позавидовал бы любой афинянин. Даже одного беглого взгляда было бы вполне достаточно, чтобы усомниться в «чистоте» происхождения этого юного Вулкана! Можно только догадываться, сколько «кровей» участвовало в столь великолепном творении!

«Чудно, говоришь?» – воскресил из небытия мысль своего впечатлительного друга Говард. «И то верно», – продолжал он, едва помедлив, – «Когда мы переходили ручей, и молния осветила путь на несколько шагов вперёд, я и увидел лишь сплошную, каменную стену: бугристую и твердолобую, то ли мох, то ли лишайник ещё на ней рос, какими-то кочками, пятнами..»

«Да!» – вскричал, забыв об осторожности, рыжий. И короткое, как само слово, эхо, ударившись о каменный свод пещеры, вернуло его владельцу лишь безликое, хотя и несколько удивлённое, – «А!»

Мгновение! И пальцы Говарда уже сжимали шею крикуна.

«Заткнись, Зигфрид!» – гневно зашипел в самое ухо худому его спутник. «Что ты верещишь, как сова в знойный полдень! Заткнись! Или я тебя удавлю ко всем чертям!»

Рыжий, – (ах, да, прошу прощения; теперь мы знаем, что его зовут Зигфрид), – захлебнулся собственным криком. Одна рука его взметнулась над головой, другая же, описав полукруг, судорожно вцепилась в плечо Говарда. Говард ослабил хватку, и слегка толкнул в грудь поверженного Зигфрида. И тот уже стоял, срывая непослушными пальцами шнуровку рубашки и, прерывисто дыша, хмуро поглядывал на своего «друга-недруга». И лицо его приобрело такой же смуглый оттенок, каким наделён был «крепыш» – Говард при рождении.