Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

«Как я понял», – отвечал, оживая, Гедерик, – «Ты предлагаешь мне кутить всю ночь!?»

И Эрвин, усмехнувшись, учтиво-вежливо поклонился.

«Мы будем пить», – медленно и весело говорил он, распечатывая горлышко кувшина, – «Старое, доброе, италийское вино с лучших виноградников Калабрии. И всё это мы выпьем и съедим», – торжественно продолжал Эрвин, обращаясь к бульону и окороку, – «И закончим пировать на Восходе Солнца!»

«Почему же именно на восходе?» – настороженно глядя в разгорячённое лицо брата, тихо спросил Гедерик.

Эрвин повернул голову к окну, и глаза его сверкнули гневно и радостно.

«Твой Сын будет здесь с рассветом!»

…………………………………………………………………………………………..

«Чудесное вино!» – отставляя чашу, благодушно молвил разомлевший Гедерик, – «Горячее, словно сердце, и страстное, как любовь моей Мины!» Воспоминание о юной жене, умершей при родах и оставившей вместо себя только боль и разлуку, разлуку и боль, и еще, ставшего вдруг совершенно ненужным ему, Гедерику, младенца. Воспоминание жило в нём все эти годы, – тягостным, болезненным страданием, но и оно, почему-то, сейчас раздражало Гедерика, как когда-то, много лет тому назад, раздражал, доводя его до отчаяния и безумной злобы, – беспокойный плач новорожденного сына…

«Чудесное вино», – задумчиво отозвался Эрвин, не обращая внимания на терзаемого памятной тоской Гедерика, – «Горячее, как кровь, и сладкое…», – молвил он тихо и нежно, – «Как поцелуй Любимой…»

Гедерик поднял на брата изумлённые глаза.

…………………………………………………………………………………………

Догорали в окне последние звёзды.

И отступала Ночь.

И ускользала Тайна…

И молчание, воцарившееся в спальне, стало долгим и тягостным…

«Где мой Сын?» – глухо и мрачно произнёс Гедерик, – «Или ты „пророк-лжец“?», – в бессильной ярости продолжал он, вглядываясь в Чужое лицо брата. И закончил тихо и презрительно, – «Лжец!»

И, словно опровергая эти слова, где-то очень близко, где-то тут внизу, под стенами спящего Замка, весело и коротко пропел рожок и, едва помедлив, повторил уже долго и протяжно.

«Говард!» – неуверенно-напряжённо выдохнул Гедерик. И мгновение спустя уже молил и негодовал, – потому, что внизу не открывали, и, негодуя, хотел бежать сам и не мог. И Эрвин, высунувшись из окна, страшно и яростно кричал сонному, хромому Клевину, спешащему к подъёмнику, – «Тварь глухая! Сукин сын! Выгоню ко всем чертям!»

Но подъёмник уже заработал, опуская на противоположный берег, разделённого водой рва, – широкий, дубовый мост.

Нетерпеливые вороные взлетели на него и, выбивая подковами дробь, стремительно внесли всадников в распахнутые ворота Замка.

…………………………………………………………………………………………..

Замок ещё спал. И земля, и воздух вокруг были тихи и покойны. Всадники спешились, в недоумении, и некоторой тревоге, оглядываясь по сторонам. И смятение зародилось в глазах, и заплескалась, заметалась растерянность! Да, да, – те самые, весьма неприятные чувства, что овладевают людьми, которых не ждут…

Но их ждали! И уже нарастал, и, нарастая, катился из самых глубин Замка, – живой, человеческий гул голосов!

И отворялись, распахивались, разлетались в пух и прах, – верхние и нижние, чердачные и парадные, зальные и гостиные, спальные и кухонные, дворницкие, и с чёрного входа, – Двери!

И уже первая, выбежавшая из этого, вмиг очумевшего дома, из жаркого кухонного чада, немолодая, толстая кухарка Мадлена, присыпанная мукой, как рождественская коврижка, голосила на весь двор, будя своим воплем ещё не проснувшихся, – «Вернулись! Вернулись! Наши мальчики вернулись!» И бежала им навстречу, тяжело переваливаясь, словно большая, сдобная, творожная ватрушка. И плача, и смеясь, уже обнимала и целовала Говарда и Зигфрида, и снова Говарда. И шептала на ушко ему, и только ему одному, что, – «Доннер Ветер! И Гром её разрази! – если не будет сегодня на сладкое её любимцу, такой же самый, черничный пирог, что двенадцать лет тому назад она пекла к его отъезду! И он тогда, – «Ну вспомни! Вспомни! Ах, проказник! Весь, перемазавшись черничным вареньем, бегал пугать её на кухню!»

И Говард смеялся, вспоминая.

А тем временем конюх Курт уже подходил к ним, – совсем, совсем седой, и, принимая лошадей, ворчал как всегда, больше для вида, что, – «Ну, наконец! Наконец-то! Ведь сколько уж можно по чужим-то, по краям! Заждались! Заждались!»

И всё шли и шли, торопливо поспешая, словно боясь опоздать, другие, – знакомые, и незнакомые, узнаваемые, и не очень.…И смеялись, и плакали, и дружески хлопали по плечу Зигфрида, и почтительно целовали руку у Говарда.

Заливались лаем борзые! Ржали встревоженные лошади! И носился, вереща по двору, ловко увёртываясь от истопника и кухаря Генриха, – мужа Мадлены, розовый упитанный поросёнок!

Но уже несли на кухонный двор вниз головами жирных, кведлинских кур, целое решето свежих яиц, в прилипших пёрышках пуха, и большой кувшин топлёного молока, и нежный, – розово-жёлтый творог в миске, и янтарный кусок только что сбитого масла, и целую кринку сметаны…

И Зигфрид, протестующее, громким, «умирающим» голосом жалобно кричал, обращаясь сразу ко всем, что, – «Если вдруг, сейчас мимо него пронесут, не приведи, Господи, – швабские колбаски, или рулет со шкварками, – то он за себя не отвечает!» Но Мадлена погрозила ему пальцем, и потребовала, чтобы он прекратил ныть, потому, что всё, «это», – привезли ещё вчера. И Зигфрид, молитвенно сложив на груди руки, возвёл к Небу почти благодарные глаза!

А, между тем, первая волна радости схлынула, и все взоры оборотились к распахнутому парадному, где уже неспешно и торжественно спускался с широких ступеней, высокий, смуглолицый брюнет, в чёрном с серебром, с благородной сединой на висках, и мятежными глазами цвета кипящей смолы. На два шага позади него шествовал и другой, – помоложе, и одетый попроще. Роста небольшого, коренастый и широкоплечий. И был он тоже волосом тёмен, и глазами горяч.

И люди, расступаясь, почтительно склоняли головы перед первым, и дружески, хотя и несколько настороженно, улыбались второму.

Неугомонный Зигфрид, толкнув в бок друга, тихо, но с некоторым восхищением в голосе молвил, – «Да это же дядя Эрвин! Каков, а?! И годы его не берут!»

Но Говард уже не слышал восторженных реплик Зигфрида. Затаив дыхание, он не сводил счастливых, блестящих глаз с подходящего к нему Эрвина.

И внезапно всё стихло. Лишь только было слышно позвякивание уздечек закрытых в конюшне лошадей. Как вдруг, в толпе прокатился изумлённый ропот, но Альберт гневно глянул через плечо, – и вмиг воцарилась тишина.

И тут только Говард с беспокойством отметил, что у него предательски дрожат колени, готовые в любой момент подломиться, и нехорошо шумит в голове, и давит, давит на виски, и что-то с глазами…