Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

Эрвин увидел, как внезапно побледнел юный Хепберн и, метнувшись к племяннику, успел в последний момент, подхватив его, уже оседающего, в крепкие, мужские объятия. И подал глазами знак верному Альберту. И тот, повелительно закричал дворне и прислуге, – чтобы расходились.

Мадлена первая утащила на кухню голодного Зигфрида, пообещав ему по пути и швабские колбаски, и кусок яблочного струделя. Люди возвращались по своим местам. И снова стало тихо.

А Эрвин всё так же стоял посреди опустевшего двора, прижимая к своей широкой груди, приходящего в себя Говарда. По его лицу катились слёзы, а он ласково и нежно гладил дрожащей рукой, как когда- то, много лет тому назад, чёрные локоны Сына и,…Любимой.

А потом, слегка оттолкнул его, придерживая за плечи, чтобы ещё раз полюбоваться им и,…собой, – отразившись в нём, как в речном зеркале, и вдруг увидел, что и лицо племянника мокро от слёз.

«Идём же», – молвил тяжко Эрвин, – «Твой отец болен, и ждёт тебя…»

…………………………………………………………………………………………..

Гедерик, лёжа в своей постели, успел пережить, доносившийся со двора, словно из другого мира, и праздничный гомон голосов, приветствующих его сына, и, наступившую после всего, этого, – тишину.…А Говард всё не шёл.

И он, кипя от возмущения, уже было, протянул руку к висящему у его изголовья колокольчику, – как, вдруг, дверь распахнулась, метнулся огонь в камине, и ветер, пронёсшись по комнате, вскочил на подоконник, – и был таков!

Гедерик вздрогнул и обернулся.

Кто- то очень молодой, высокий и широкоплечий, с ликом Дельфийского божества, стремительно шагнул к его постели, и чёрная грива густых, непокорных волос взметнулась над высоким, алебастровым лбом!

«Отец», – тихо молвил юный бог, и преклонил колени…

Пришла ночь, и вновь стало покойно и благостно, и, только где- то вдалеке, за стенами Замка, в омутной сонме речного ракитника, ухал проснувшийся филин. И вознёсшись в торжественном гимне грядущему Полнолунию, вершил Песнь Песен, – Небесный Хор луговых кузнечиков…

Замок затих, смирённый той чуткой, непродолжительной дрёмой, что приносит с собой короткая летняя ночь.

Но Гедерик не принял объятий Морфея. Бессонному бдению была причина, – он ждал Гостя…

Барон возлежал, приподнявшись на высоких подушках и, полуприкрыв веки, бесстрастно взирал на танцующий в камине огонь. Иногда лицо его «оживало», – внезапная судорога, искажая, пробегала по нему туманной, речной рябью, потревоженного зеркального двойника. Иногда горькая усмешка, скользнув тишайшим ужом, приподнимала краешек тонких, надменных губ,…но холод величия и бесстрастья был начеку, – убивая малейшее проявление чувств.

И тут, где- то за стеною покоев барона, и ещё дальше, в самой, что ни на есть глубине спящего, и почти не освещённого коридора, послышался ему скрип, а затем, – едва различимый шорох. Гедерик обернулся к двери и, приподнявшись на локте, напряжённо вслушался. Но слабость вновь напомнила о себе, – и холодный пот так внезапно прошиб его, облизав липким, гадливым языком от макушки до пят, что всё вмиг, и разом в нём задрожало, и сердце кинулось в панике к горлу, и туда, выше, – на свободу! И не смогло…

Неведомый внутренний страж немилосердно и больно прихватив его цепкими, железными крючьями дёрнул вниз, – и на место! Гедерик застонал и опустился на подушки.

А по коридору уже кто-то шёл, тихой, но торопливой поступью, приближаясь к двери спальни. Шаги замерли близ порога, и тут же послышался условный стук.

«Войдите!» – негромко и хрипло отозвался Гедерик, отирая платком взмокший лоб. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель скользнул маленький человек в длиннополом плаще.

«Бартоломео!» – надломленный голос барона выразил нетерпение. И италиец, красиво прихватив тонкими пальцами, край роскошной, широкополой шляпы, небрежным, летящим движением снял её, обнажив кудрявую, сицилийскую голову.

«Закрой дверь», – тихо сказал Гедерик, и мгновение спустя, длинный брус засова, уже ловко и быстро входил в паз дверного косяка.

И в то же самое время, за стеной спальни барона произошло ещё одно событие. Из небольшой ниши полутёмного коридора вышел некто, другой. И был он невысокого роста, коренаст и широкоплеч. Тишайшим шагом, приблизившись к покоям Гедерика, он неуловимо слился с дверью, – растворяясь в ней Единым Дыханием и Слухом…

«Тебя никто не видел?» – вопрошал между тем барон, сверля недоверчивым взглядом своего гостя. И Бартоломео, усмехнувшись, отрицательно покачал головой, – «Нет».

«А то, ведь, сам знаешь…», – загадочно-зловеще молвил Гедерик.

И умный италиец, понимающе склонив к плечу голову, потупил глаза. Он знал.

«А теперь о главном», – устало откидываясь на подушки, и жестом указывая гостю кресло у камина, тихо заговорил больной, – «Надеюсь, ты принёс мне то, что обещал?» Бартоломео, уже, было расположившийся по-хозяйски в великолепном саксонском кресле, воскликнул, – «Ах, да!» И легко поднявшись, подошёл к постели Гедерика. Откинув полу плаща, он бережно отвязал от пояса небольшой, тонкого пергамента свиток и, улыбаясь подал его барону, сопроводив свои движения лёгким поклоном. Гедерик нетерпеливо вонзил пальцы в долгожданный, лакомый кус, и довольно ворча, сломал печать, и развернул бумаги. Бартоломео же, вернувшись в кресло, снова разлёгся в нём, блаженно протянув к огню, прихваченные ночной росой, носы коротких, щеголеватых сапожек.

А Гедерик, с трудом разбирая, малопонятный, незнакомый почерк, медленно, но терпеливо постигал строчку за строчкой, – то, тяжко вздыхая, то, злобно цедя сквозь зубы проклятия. И словно запамятовав то, что он сейчас в спальне не один, – переполненный болью, и опустошённый, внезапно раскрывшейся перед ним тайной, обманутый барон, следуя дальше и глубже по неумолимо уходящей вниз лестнице строк, – уже негромко разговаривал сам с собой, ещё, и ещё раз пробегая глазами прочитанное, – и снова возмущаясь, и снова негодуя…

«Стало быть», – бормотал он, меж тем, болезненно морщась, – «Мы с Эрвином родные только по материнской линии, и, разумеется, этот полукровка, – не Хепберн!» Тут он поднял глаза от бумаг и, глядя прямо перед собой, жёстко и мрачно заключил, – «А это многое решает!»

И вновь, опуская сумеречный взгляд к написанному, продолжал, – «Мало того, что Эрвин самозванец, без роду и племени, так он ещё нечестивец и прелюбодей, нагло лишивший меня святого права на отцовство! И Говард, которого я всегда считал своим единственным сыном и наследником, мой Говард, – ни что иное, как плод греховной связи бесстыжего „братца“ и моей Мины!»

«Ах, Мина, Мина!» – горько молвил он, качая головой, и глаза его наполнились слезами. И, отирая их, Гедерик уже снова перечитывал самое начало текста.