Лао-цзы - Дао дэ Цзин. Книга пути и благодати (сборник)

Высокий род или худой для него все равно что отшумевший северо-восточный ветер, хула и хвала для него подобны пролетевшему комару. Он овладевает снежной белизной и не бывает черным; поступки его кристально чисты и не имеют примеси; обитает в сокровенной тьме, а не темен; отдыхает в природном горниле и не переплавляется [167]. Горные теснины Мэнмэнь и Чжунлун ему не препятствие. Только воплотивший дао способен не разрушаться. Его не остановят ни быстрины, ни омуты, ни глубина Люйляна [168]. Он преодолеет и Великий Хребет, и горные потоки, и опасности ущелья Летающей Лисицы, Гоувана. А те, кто всю жизнь живут на реках и морях [169], а духом бродят под высокими (царскими) вратами, те не владеют источником Единого. Гд е им достигнуть подобного!

Поэтому тот, кто поселяется с совершенным человеком, заставляет семью забыть о бедности, заставляет ванов и гунов пренебрегать своим богатством и знатностью, а находить удовольствие в безродности и бедности; храбреца – ослабить свой пыл, алчного – освободиться от своих страстей. Он сидя – не поучает, стоя – не рассуждает. Пустой, а приходящие к нему уходят наполненные. Не говорит, а напаивает людей гармонией. Ведь совершенное дао не действует. То дракон, то змея [170]. Наполняется, сокращается, свертывается, распрямляется. Вместе с временами года меняется. Внешне следует [внешним] влияниям, внутренне хранит свою природу. Глаза и уши не ослеплены блеском [вещей], думы и мысли не охвачены суетой. [Совершенный человек] поселяет свой разум в высокой башне, чтобы бродить в Высшей чистоте. Он вызывает [к жизни] тьму вещей, масса прекрасного пускает ростки. Когда к разуму применяется деяние, он уходит. Когда оставляют в покое – он остается. Дао выходит из одного источника, проходит девять врат, расходится по шести дорогам [171], устанавливается в не имеющем границ пространстве. Оно безмолвно благодаря пустоте и небытию. Если не применять деяния // к вещам, то вещи применят деяние к тебе. Поэтому те, кто занимаются делами и следуют дао, не есть деятели дао, а есть распространители дао.

То, что покрывается небом, что поддерживается землей, обнимается шестью сторонами света, что живет дыханием инь и ян, что увлажняется дождем и росой, что опирается на дао и благо, – все это рождено от одного отца и одной матери, вскормлено одной гармонией. Гороховое дерево и вяз, померанцы и пумело, исходя из этого единства, – братья; Юмяо и Саньвэй [172], исходя из этого подобия, – одна семья. Глаза следят за полетом лебедей, ухо внимает звукам циня и сэ, а сердце бродит в Яньмынь [173]. Внутри одного тела дух способен разделяться и разлучаться. А в пределах шести сторон только поднимется – и уже оказывается в десятках тысяч ли отсюда. Поэтому, если смотреть, исходя из различий, то все различно, как желчь и печень, как ху и юэ [174]. Если исходить из подобия, то вся тьма вещей обитает в одной клети. Сотни школ толкуют разное, у каждой свой исток. Так, учения об управлении Мо [Ди] и Ян [Чжу], Шэнь [Бухая] и Шан [Яна] [175]подобны недостающей дуге в верхе экипажа, недостающей спице в колесе. Есть они – значит все на месте, нет – это ничему не вредит. Они полагают, что единственные овладели искусством управления, не проникая в суть неба и земли. Ныне плавильщик выплавляет сосуд. Металл бурлит в печи, переливается через край и разливается. В земле застывает и приобретает форму вещей. [Эти вещи] тоже кое на что сгодятся, но их не надо беречь как чжоуские девять треножников [176]. Те м более это относится к вещам правильной формы! [177]Слишком далеки они от дао.

Ныне тут и там вздымаются стволы тьмы вещей; корни и листья, ветви и отростки сотен дел – все они имеют одно корневище, а ветвей – десятки тысяч. Если так, то есть нечто принимающее, но не отдающее. Принимающее [само] не отдает, но все принимает. Это похоже на то, как от собирающихся дождевых облаков, которые сгущаются, свиваются в клубы и проливаются дождем, // увлажняется тьма вещей, которая, однако, не может намочить облака! [178]

Ныне добрый стрелок вымеряет угол с помощью мишени, и искусный плотник меряет циркулем и угольником – они овладевают [своим искусством], чтобы проникнуть в сокровенное [вещей]. Но тем не менее Си Чжун не может стать Фэн Мэном, Цзао Фу не может стать Бо Лэ [179]. О них можно сказать, что они постигли один поворот, но не достигли границ тысячестороннего.

Ныне с помощью квасцов красят в черный цвет, значит черное – в квасцах; с помощью индиго красят в синее, значит синее – в индиго. Но квасцы – не черные, а синее – не индиго. То есть, хотя и встретили мать явления, но не можем снова возвратиться к основе. Почему? Потому что слишком слабы, чтобы постигнуть этот круговорот. Гд е уж нам постигнуть превращения там, где нет еще ни квасцов, ни индиго! Творимые там превращения вырезай хоть на металле или на камне, пиши на бамбуке или на шелке – разве можно их перечесть! Отсюда – вещи не могут не рождаться в бытии. Малое и большое плывет в свободном странствии. Кончик осенней паутинки проскальзывает в неимеющее промежутка и возвращается, [превращаясь] в огромное; тростниковая пленка проходит в безграничное и снова возвращается в великую толщину. Не обладающее и тонкостью осенней паутинки, толщиной даже тростниковой пленки [180]распространяется на четыре стороны беспредельно, проходит в не имеющее границ. Никому не подвластное, никем не сдерживаемое, оно умножает малое, утолщает тонкое, то поднимет, то опустит тьму вещей, играючи, творит изменения. Кто в пространстве между небом и землей может рассуждать о нем?

Буйный ветер выворачивает деревья, но не может вырвать волоска с головы. Падающий с башни заоблачной высоты ломает кости, разбивает голову, а комары и мухи спокойно опускаются, паря. Если уж всякая летающая малость, берущая форму из одной [с нами] клети, седлающая небесную пружину вместе с червями и насекомыми, способна освобождаться от своей природы, то что уж говорить о том, что никогда не принадлежало к видам? Отсюда ясно, что бесформенное рождает имеющее форму.

Поэтому мудрец помещает свой разум в обитель души ( линфу ) и возвращается к началу вещей. Всматривается в темный мрак, вслушивается в беззвучное. Внутри темного мрака один видит свет, в нерушимом безмолвии один получает отклик. Его использование подобно неиспользованию. Его неиспользование оказывается затем полезным. Его // знание – это незнание. Его незнание затем оборачивается знанием.

Если бы небо было не устойчиво, солнцу и луне не на чем было бы удерживаться. Если бы земля была не устойчива, то травам и деревьям не на чем было бы расти. Если то, на чем стоит тело, не спокойно, то нет возможности судить об истине и лжи. Появляется естественный человек, и следом за ним появляются естественные знания. То, на что он опирается, [мне] не ясно. Но откуда [мне] знать, что то, что я называю знанием, не есть незнание?