Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Среди пирующих не оказалось Ли Пинъэр.

— Что там делает твоя госпожа? — спросила Юэнян у Сючунь. — Почему ее нет?

— Матушке нездоровится, — отвечала Сючунь. — На живот жалуется. Полежит немного и придет.

— Ступай позови ее, — наказала Юэнян. — Чего она будет лежать! Пусть послушает, как поют.

— А в чем дело? — спросил хозяйку Симэнь.

— Да у сестрицы Ли живот вдруг заболел. Лежит, говорят. Я за ней служанку послала. — Юэнян обернулась к Юйлоу: — Сестрице Ли время приходит. Не стронула ли живот?

— Да рано ей еще, — заверила хозяйку Цзиньлянь. — В восьмой луне разве что будет.

— Если рано, так велите позвать, — заключил Симэнь. — Пусть наших певиц послушает.

Вскоре появилась Пинъэр.

— Может, ты простудилась? — спросила ее Юэнян. — Пропусти чарочку горячего вина — легче будет.

Наполнили кубки, и Симэнь велел певицам исполнить «Всех пугает летняя жара». Чуньмэй и остальные девушки, подправив колки, настроили инструменты и запели. В обрамлении алых губ засверкали белизною их жемчужины-зубы.

Пинъэр то и дело морщила брови и, не дождавшись конца песни, ушла к себе. Юэнян дослушала певиц и, беспокоясь за Пинъэр, велела Сяоюй заглянуть к ней в спальню.

— У матушки резь в животе, на кан прилегла, — доложила, возвратясь, Сяоюй.

— Говорю, ей время пришло, — обронила встревоженная Юэнян, — а сестрица Пань все твердит: рано да рано. Надо поскорей отправить слугу за повивальной бабкой.

Симэнь наказал Лайаню стремглав сбегать за старухой Цай. Пир расстроился, и все пошли к Ли Пинъэр.

— Как себя чувствуешь, сестрица? — спросила Юэнян.

— У меня ниже груди все болит.

— Вставай, не надо лежать, младенцу повредишь, — посоветовала Юэнян. — А за повивальной бабкой послали. Сейчас придет. Схватки все усиливались.

— Давно за бабкой пошли? — тревожилась хозяйка. — Почему до сих пор нет?

— Лайань ушел, — отозвался Дайань.

— Вот арестантское отродье! — ругалась Юэнян. — Чего тут раздумывать! Ступай скорее! По такому срочному делу нечего было растяпу посылать.

Симэнь кликнул Дайаня:

— Бери скорей мула и поезжай!

— Дело неотложное! Нечего раздумывать! — торопила Юэнян.

Когда Цзиньлянь убедилась, что у Пинъэр подходят роды, ее охватила досада. Она немного побыла в спальне роженицы и вышла, увлекая за собою Юйлоу. Они встали освежиться с западной стороны под стрехой.

— Ох, и набилось народу! — заметила Цзиньлянь. — Духота, нечем дышать! Обыкновенная баба рожает, а глазеют, будто слониха от бремени разрешается.

Наконец появилась повитуха Цай.

— Мое вам почтение, сударыни! — проговорила она. — Кто хозяюшка будет?

— Вот Старшая госпожа, — отвечала Цзяоэр.

Старуха отвесила Юэнян земной поклон.

— Побеспокоили мы тебя, мамаша, — проговорила Юэнян. — Чего ж так долго не приходила?

— Я вам, матушка-сударыня, вот что скажу:

— Но довольно праздных слов. Прошу осмотреть недужную, — Юэнян указала на постель. — Перед родами, должно быть.

Цай подошла к кровати и ощупала Пинъэр.

— Да, пришел срок, — заключила она и спросила: — А бумагу для приема новорожденного припасли, сударыня?

— Приготовили, — отвечала хозяйка и обернулась к Сяоюй: — Ступай ко мне в спальню и принеси побыстрей.

— Гляди, повитуха Цай явилась, — сказала, обращаясь к Цзиньлянь, Юйлоу. — Пойдем посмотрим.

У Цзиньлянь такого желания не было.

— Иди, если хочешь, — проговорила она, — а мне там делать нечего. Конечно, она ребенком обзаводится, ей счастье. Как тут не глазеть! Не права я оказалась: рано, говорю, ей рожать, в восьмой луне разве что будет. Так Старшая на меня ни с того ни с сего накинулась. Только на грех навела.

— А я тоже говорила, что в шестой луне подойдет, — заметила Юйлоу.

— Значит, тоже не подумавши болтала, — упрекнула Цзиньлянь. — Ну, давай прикинем! К нам она пришла в восьмой луне прошлого года. Не девицей явилась, а мужа успела похоронить. Как говорится, там понесла, а тут растить будет. Ну, сколько с ней хозяин встречался! Чтобы понести, все-таки месяц-другой понадобится. А уж признали: наш, мол, ребенок. Я, выходит, ошиблась. Если б она в восьмой луне рожала, то с натяжкой еще можно признать. Ну, а в шестой, помилуйте! Тут хоть ты из кожи вон лезь, а выше головы не прыгнешь. Сами, выходит, обсчитались. Барашек-то, как ни прикинь, а с чужого поля.

Пока они толковали, из дальних покоев вышла Сяоюй. Под мышкой она несла травяную бумагу, бинты и тюфячок.

— Гляди, — показала Юйлоу. — Старшая себе приготовила, а пришлось Шестой уступить.

— Одна — старшая, другая — младшая, — тут же отозвалась Цзиньлянь, — и обе друг перед дружкой стараются, мечтают наследника растить. А раз нет настоящего наследника, так хоть какого подавай. А мы с тобой из тех кур, которые яиц не несут. Нас, значит, под нож. И чего бегают, чего хлопочут! Такое сокровище и собака жрать не станет! Ишь, сколько радости, а все впустую!

— Что это ты говоришь, сестрица? — недоумевала Юйлоу.

Заметив, что Юйлоу ее не поддерживает, Цзиньлянь умолкла и опустив голову, стала перебирать юбку, потом, ухватившись за колонну, начала переминаться с ноги на ногу и грызть семечки.

Между тем весть дошла и до Сюээ. Она так торопилась, что в тени споткнулась о ступеньку и чуть было не растянулась.

— Гляди-ка! — указывая на нее, заговорила Цзиньлянь. — И чего несется, как угорелая, рабское отродье! Ишь усердствует, себя бы пожалела! Смотри, упадешь, зубов недосчитаешься — тоже чего-то стоят! Полынь сбывает да соль всучивает — горечь отбить. Думает, небось, с рождением сына и ее чиновничьей шапкой венчают.

Через некоторое время в спальне раздался пронзительный крик, возвестивший о появлении новорожденного.

— Прошу передать его милости хозяину, чтобы на радости подарок готовил, — сказала старуха Цай. — Сын на свет явился.

Юэнян поведала счастливую весть Симэню, и тот, поспешно обмыв руки, возжег благовония в наполненной курильнице перед алтарем Неба, Земли и предков, дав обет заказать большой благодарственный молебен о здравии матери и младенца, о благополучном разрешении от бремени и о счастье новорожденного с принесением ста двадцати жертв. [449]