Пу Сунлин - Рассказы Ляо Чжая о необычайном

Хоу была из самых простых маленьких людей, но тем не менее отличалась смышленостью и привлекательностью. Кэци очень ее боялся и любил. Что бы она ни сказала, он никогда не смел идти наперекор. Когда он отлучался, она назначала ему срок в часах и минутах; если срок бывал пропущен, то она бранила и поносила его и после этого не садилась с ним за стол вместе есть и пить. Кэци, живя в таких условиях, слегка подтянулся.

Через год у него родился сын.

– Ну, а теперь, – сказала жена, – мне нечего у кого-либо искать [452]. Несколько десятин жирной земли при мне. Стало быть, матери с сыном нечего бояться холода или голода. Пусть даже мужа теперь не будет, и то ладно!

Как-то случилось, что Кэци, украв дома крупы, пошел играть. Жена, узнав про это, схватила лук со стрелой, стала у ворот и не пускала его домой. Кэци в сильном испуге бросился от нее прочь; потом, укараулив момент, когда она ушла в дом, он тоже пробрался туда на цыпочках. Жена схватила нож и вскочила на ноги. Кэци опять бросился бежать вон. Она – вслед за ним, рубанула ножом, рассекла, пропоров штаны, ягодицу. Кровь так и хлынула на чулки и туфли.

В сильнейшем раздражении Кэци бросился с жалобой к брату, но тот не стал с ним разговаривать. Кэци убежал в озлоблении и стыде.

Однако через ночь он опять пришел, стал перед невесткой на колени, жалобно заплакал и стал просить заступиться за него перед женой. Тем не менее та его по-прежнему не желала принимать. Кэци рассвирепел и сказал, что он идет убивать жену. Брат молчал, Кэци вскочил, схватил копье и выбежал.

Невестка сильно перепугалась и бросилась его останавливать, но муж сделал ей глазами знак и, когда брат убежал, сказал ей:

– Это он так, нарочно все разыгрывает. На самом же деле не посмеет к домой прийти.

Послали человека посмотреть, что Кэци делает. А он, оказывается, уже вошел в дом. Тогда у Даци лицо стало серьезным, и он приготовился было бежать за ним, как Кэци уже выходил из дому, затаив от страха дыхание.

Дело было так. Кэци вбежал, когда жена его играла с ребенком. Как только она его увидела, бросила дитя на постель и пошла за кухонным ножом. Кэци струсил и, волоча копье, побрел назад, а жена, выгнав его на улицу, вернулась домой.

Брат уже знал, в чем дело, но притворно стал его спрашивать, как и что. Кэци молчал, повернулся в угол и заплакал. Плакал так, что вспухли глаза. Брат пожалел его и сам пошел с ним. Тогда жена приняла его, но, как только брат вышел, наказала, поставив на колени. Затем взяла с него тяжкую клятву… В конце концов дала ему, как милостыню, поесть из разбитой миски.

С этих пор Кэци исправился, стал хорошим. А жена его вела счета и книги. С каждым днем богатели все больше и больше. Кэци подобострастно смотрел, как все это делалось, и больше ничего.

Он дожил до семи десятков. Сыновей и внуков у него было множество, а все ж жена нет-нет да возьмет его за седые усы, да еще заставит прогуляться на коленях.

Автор этой повести сказал бы так:

Сварливая, ревнивая жена – что чирей на самой кости. Умирай, и только… Яд ведь – что другое?

А возьми мышьяку и приложи к чирею, и какой бы ни был злой нарыв, можно исцелиться. Это не какая-нибудь ромашка! И если бы наша фея не видела насквозь человека с его внутренностями, неужели ж она решилась бы оставить в своем потомстве яд?

Хэ Шицань, по прозвищу Цзысяо, имел свою студию в восточном Тяоси. Ее двери выходили в совершенно открытое поле. Как-то к вечеру он вышел и увидел женщину, приближавшуюся к нему на осле. За ней следом ехал юноша. Женщине было за пятьдесят. В ней было что-то чистое, взлетающее [453]. С нее он перевел глаза на юношу. Тому было лет пятнадцать-шестнадцать. Яркой красотой своей он превосходил любую прекрасную женщину.

Студент Хэ отличался пристрастием к так называемому «отрыванью рукава» [454]. И вот, как только он стал смотреть на юношу, душа его вышла из своего, так сказать, жилища, и он, поднявшись на цыпочки, провожал юношу глазами до тех пор, пока не исчез его силуэт. Только тогда он вернулся к себе.

На следующий день он уже спозаранку принялся поджидать юношу. Солнце зашло, в темноте полил дождь. Наконец он проехал. Студент, всячески выдумывая, бросился любезно ему навстречу и с улыбкой спросил, откуда он едет. Тот отвечал, что едет из дома деда по матери. Студент пригласил зайти к нему в студию слегка отдохнуть. Юноша отказался, сказав, что ему недосужно. Студент стал настойчиво его тащить, и тот наконец зашел. Посидев немного, он встал и откланялся, причем был очень тверд: удержать его не удалось. Студент взял его за руку и проводил, усердно напоминая, чтобы он по дороге заезжал. Юноша, кое-как соглашаясь, уехал.

С этих пор студент весь застыл в думе: у него словно появилась жажда. Он все время ходил взад и вперед, усердно всматриваясь, и ноги его не знали ни остановки, ни отдыха.

Однажды, когда солнце уже охватило землю полушаром, юноша вдруг появился. Студент сильно обрадовался и настоял на том, чтобы юноша вошел в дом. Слуге подворья было приказано подать вино. Студент спросил, как его фамилия и прозвание. Он отвечал, что его фамилия Хуан; он девятый по счету; прозвания, как отрок, еще не имеет.

– Наша милостивица [455]живет у дедушки и временами сильно прихварывает. Поэтому я часто навещаю ее.

Вино обошло по нескольку раз. Юноша хотел проститься и уехать, но студент схватил его под руку и задержал. Затем закрыл дверь на ключ. Юноша не знал, что делать, и с раскрасневшимся лицом снова сел.

Студент заправил огонь и стал с ним беседовать. Юноша был нежен, словно теремная девушка. Как только речь переходила на вольные шутки, его сейчас же охватывал стыд, и он отворачивался лицом к стене.

Не прошло и нескольких минут, как студент потащил его с собой под одеяло. Юноша не соглашался, под предлогом дурноты во сне. Дважды, трижды заставлял его студент. Наконец он снял верхнее и нижнее платье, надел штаны и лег на постель.

Студент загасил огонь и вскоре подвинулся к нему; лег на одну с ним подушку, согнул руку, положил ее на бедра и стал его похотливо обнимать, усердно прося его об интимном сближении. Юноша вскипел гневом.

– Я считал вас, – сказал он, – тонким, просвещенным ученым. Вот отчего я так к вам и льну… А это делать – значит считать меня скотиной и по-скотски меня любить.

Через некоторое, весьма малое время, утренние звезды уже еле мерцали. Юноша решительным шагом вышел.

Студент, боясь, что он теперь порвет с ним, стал опять его поджидать. Переминаясь с ноги на ногу, он устремлял взор вдаль, и глаза его, казалось, пронизывали Северный Ковш.

Через несколько дней юноша наконец появился. Студент бросился ему навстречу, стал извиняться за свой поступок и силком втащил его в студию, где торопливо усадил и стал весело с ним разговаривать. В глубине души он был крайне счастлив, что юноша, как говорится, не помнит зла. Вслед за тем он снял туфли, влез на кровать и опять стал гладить его и умолять.