Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3.

Она отдает дочери шкатулку с бумагами, и та уходит. Принц Весенних покоев то и дело присылал гонцов, настоятельно требуя возвращения нёго во Дворец.

— Желание принца вполне естественно,— сказала госпожа Мурасаки,— тем более что за это время произошло столь удивительное событие. Нетрудно себе представить, в каком нетерпении изволит он пребывать.

И она начала готовиться к тому, чтобы тайно перевезти маленького принца во Дворец. Миясудокоро из павильона Павлоний [29] Миясудокоро из павильона Павлоний… — Родив принца, дочь Гэндзи, имевшая звание высочайшей наложницы, нёго, стала именоваться миясудокоро. , хорошо зная, сколь трудно получить разрешение на отдых, хотела, воспользовавшись случаем, остаться подольше в отчем доме. Перенеся столь тяжелое для своего юного возраста испытание, она осунулась в лице, похудела, отчего стала еще изящнее.

— Не лучше ли ей сначала отдохнуть и поправиться? — тревожилась госпожа Акаси, но Гэндзи был иного мнения.

— Ее побледневшее личико так трогательно, жаль, если принц не увидит ее именно теперь. Я уверен, что она станет ему еще дороже.

Вечером, когда госпожа Мурасаки ушла и в покоях стало тихо, госпожа Акаси сообщила дочери о шкатулке с бумагами:

— Вероятно, мне не следовало бы показывать вам этой шкатулки, пока не осуществится задуманное, но мир так непрочен, мало ли что может случиться? Вдруг я уйду из мира прежде, чем ваше положение упрочится? Не исключено, что мне не удастся даже проститься с вами, ведь при моем звании… Потому-то я и решила рассказать вам об этом в общем-то незначительном обстоятельстве уже теперь, пока я здорова и вполне владею собой. Мне неловко заставлять вас читать бумаги, написанные столь корявым, неразборчивым почерком, но все же взгляните на них. Не обязательно делать это теперь, лучше спрячьте их в шкафчик, прочтете же потом, в более благоприятный миг. Вы должны исполнить все указанные там обеты. Мне кажется, что пока не следует говорить об этом никому из посторонних. Теперь, когда ваше будущее не внушает мне опасений, я хотела бы тоже отречься от мира и не могу медлить. Никогда не отдаляйтесь от госпожи Весенних покоев. У нее удивительно доброе сердце, и я искренне уповаю на то, что она проживет дольше меня. Я всегда считала себя слишком ничтожной, чтобы быть рядом с вами, потому и отдала вас на попечение этой особы. Сознаюсь, я долго сомневалась в ней, поддавшись обычному предубеждению, но теперь я понимаю, что у меня не было оснований для беспокойства, и уверена, что их не будет в будущем.

Миясудокоро слушала мать, глотая слезы.

Даже в присутствии дочери — а мог ли ей быть кто-нибудь ближе? — госпожа Акаси не позволяла себе ни малейшей вольности, была неизменно скромна и почтительна.

Пять или шесть листков пожелтевшей от времени бумаги «митиноку», слишком толстой и все-таки обильно пропитанной благовониями, были исписаны неприятно резким, лишенным всякого изящества почерком.

«Ах, как печально!» — подумала миясудокоро. Ее профиль, обрамленный намокшими от слез прядями волос, поражал благородным изяществом линий. Как раз в этот миг, отодвинув среднюю перегородку, в покои вошел Гэндзи, бывший до этого у Третьей принцессы. Он появился так неожиданно, что женщины не успели даже спрятать шкатулку. Поспешно придвинув к себе занавес, они попытались укрыться за ним.

— Проснулся ли маленький принц? — спрашивает господин.— На краткий миг и то трудно с ним расстаться… Видя, что миясудокоро не в силах вымолвить ни слова, ответила госпожа Акаси:

— Его изволила забрать к себе госпожа Весенних покоев.

— Ну можно ли так? — сердится Гэндзи.— Она полностью завладела им, целыми днями носит на руках, платье у нее постоянно мокрое, то и дело приходится его менять… Вы не должны потакать ей во всем. Пусть приходит сюда, если хочет его увидеть.

— О, не говорите так,— пеняет ему госпожа Акаси.— Я не верю, что вы так думаете. Даже девочку я с радостью предоставила бы заботам госпожи, а уж мальчика тем более, каким бы высоким ни было его рождение. В шутку и то не стоит пытаться внести меж нами разлад.

— Не сомневаюсь, вы были бы рады, если бы я доверил принца вашим общим заботам, а сам совершенно устранился бы от участия в его воспитании,— засмеявшись, отвечает Гэндзи.— Вот до чего дошло! У всех тайны, никто со мной не считается. Разумно ли обвинять меня в том, что я пытаюсь внести меж вами разлад? А как тогда расценивать ваше поведение, когда вы вот так, спрятавшись за занавесом, позволяете себе бессердечно поносить меня?

Он отодвигает занавес. За ним, прислонившись к столбу, сидит госпожа Акаси — трудно не восхититься ее изящной, благородной красотой. Рядом с ней — шкатулка, которую она так и не решилась спрятать.

— Что это за шкатулка? Сразу видно, что в ней скрывается нечто важное. Уж не длинные ли песни, сложенные поклонниками?

— Ах, зачем вы так говорите! В последнее время к вам словно вернулась молодость, вы все изволите шутить, причем предметы для шуток находите самые неподходящие.

Госпожа Акаси улыбается, но Гэндзи успевает заметить, что она чем-то расстроена. Наклонив голову, он вопросительно смотрит на нее, и, смутившись, она говорит:

— Здесь, в шкатулке, свитки с молитвами и список еще не выполненных обетов, которые все эти годы хранились в хижине на берегу залива Акаси. Отец прислал их сюда, надеясь, что я покажу их вам при случае. Но сейчас не время… К чему открывать шкатулку?

— Наверное, все эти годы почтенный старец отдал служению? — спрашивает Гэндзи, искренне растроганный.— Я уверен, что ему воздастся сполна за то, что свою долгую жизнь он посвятил молитвам. Я знавал немало благородных особ, которые, приняв постриг, достигали высокой степени просветленности, но и им далеко до вашего отца, ибо познания их были хоть и велики, но не беспредельны, возможно, потому, что в свое время они слишком близко соприкасались с нечистотой этого мира. Глубоко проникнув в тайны Учения, ваш отец сумел сохранить удивительную душевную тонкость. О, он никогда не выставлял напоказ своей монашеской отрешенности, но было в нем нечто такое, что с первого взгляда убеждало в его принадлежности к иному, пока еще всем нам недоступному миру. Теперь же, когда он вырвался наконец из «тяжких пут» (43), думы его должны быть вовсе далеки от нашего мира. Будь я свободен, я непременно навестил бы его.

— Мне сообщили, что, покинув прежнее жилище, отец удалился в горы, «где не услышишь даже, как кричат, пролетая, птицы» (295), — говорит госпожа Акаси.

— Значит, это его прощальные слова? Написали ли вы ему? Представляю себе, как тяжело теперь госпоже монахине! Ведь супружеские узы могут быть прочнее тех, что связывают родителей с детьми,— говорит Гэндзи, с трудом сдерживая слезы.