Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3.

Хозяин дома на Шестой линии, никогда не питавший пристрастия к чрезмерной роскоши, и на этот раз призывал к умеренности, но слишком высокие особы были с ним связаны. Естественно, что церемония, в подготовке которой участвовал сам Государь, не говоря уже о принце Весенних покоев, Государе из дворца Судзаку и Государыне-супруге, вылилась в великолепное празднество.

Гэндзи нередко сетовал на то, что не было у него других сыновей, но его единственный сын стоил многих, и мог ли он не гордиться им? Всеми возможными достоинствами был наделен Удайсё, в мире почитали и любили его.

Гэндзи часто вспоминал о том, как некогда враждовали между собой мать Удайсё и миясудокоро из Исэ. Право, трудно было представить себе тогда, что судьбы их детей сложатся именно таким образом.

Наряд для Удайсё к этому дню подготовила обитательница Западных покоев. А о дарах для участников церемонии и прочем позаботилась госпожа Северных покоев из дома на Третьей линии.

Раньше обитательница Западных покоев знала лишь понаслышке, сколь великолепны празднества, устраиваемые в доме на Шестой линии. Смела ли она мечтать о том, что и ей когда-нибудь выпадет честь участвовать в них? Но вот благодаря Удайсё она тоже попала в число достойнейших.

Год сменился новым. Подошел срок обитательницы павильона Павлоний, и начиная с Первого дня Первой луны в доме на Шестой линии беспрестанно творили молитвы и заклинания, не говоря уже о том, что во многих храмах и святилищах были заказаны соответствующие молебны.

Гэндзи заранее содрогался от страха, думая о предстоящем событии, ибо хорошо знал, сколь ужасны могут быть последствия. Разумеется, его всегда огорчало и печалило то, что у госпожи Весенних покоев не было детей, но, с другой стороны, он радовался этому, ибо слишком боялся ее потерять. Нёго же была так хрупка...

Уже на Вторую луну в ее облике произошли заметные перемены, она испытывала постоянное недомогание, и все пребывали в величайшей тревоге. Предсказатели настаивали на перемене места и строгом воздержании, поэтому нёго перевели в срединный флигель той части дома, где жила госпожа Акаси. Перевозить ее в другое, более отдаленное место, очевидно, сочли неразумным.

Северо-западная часть дома состояла из двух больших флигелей, окруженных галереями. Вдоль этих галерей установили глиняные алтари для оградительных служб [20] Алтари для оградительных служб (мидзухо-но дан) — подставки для ритуальной утвари, вылепленные из глины. По окончании службы алтарь разбивали, произнося соответствующие молитвенные формулы. , в доме собрались самые мудрые заклинатели и беспрестанно читались молитвы. Мать нёго волновалась более других, понимая, что близится миг, когда станет наконец ясно, каково было ее предопределение.

Старая монахиня к тому времени совершенно повредилась в уме. «Уж не сон ли?» — думала она, глядя на внучку, и не отходила от нее ни на шаг, с нетерпением ожидая: «Когда же?»

Госпожа Акаси давно уже находилась при дочери постоянно, но почти никогда не говорила с ней о своем прошлом. Старая монахиня же, изнемогая от радости, то и дело приходила к госпоже нёго и, заливаясь слезами, дрожащим голосом рассказывала ей о старых временах. Сначала та смотрела на нее с удивлением и даже с некоторой неприязнью, но, догадавшись по некоторым намекам, кем приходится ей эта старуха, стала обращаться с ней ласково. Рыдая, старая монахиня рассказывала внучке о том, как она родилась, как приехал к ним в бухту Акаси ее отец, как все горевали, когда пришла ему пора возвращаться, как печалились, что столь непродолжительным оказался этот союз, и как радовались, что благодаря ему семейство старого монаха удостоилось таких милостей. «Как трогательно! — подумала нёго, и слезы навернулись у нее на глазах. — Когда б не эта монахиня, я так и осталась бы в неведении. Значит, мне нечего гордиться своим происхождением, скорее всего я не заслуживаю даже чести занимать столь высокое положение при дворе. Когда б не попечения госпожи Весенних покоев, столько сил отдавшей моему воспитанию, я вряд ли сумела бы составить себе доброе имя. О, как могла я полагать себя выше других, надменно пренебрегая живущими рядом дамами! Представляю себе, что обо мне говорят!»

Разумеется, нёго из павильона Павлоний и раньше знала о том, что мать ее принадлежит к семейству, которого значение в мире весьма невелико, но ей и в голову не приходило, что сама она родилась в такой глуши. Наверное, она была слишком беспечна, жила, ничего вокруг не замечая... Неизъяснимая горесть стеснила ей сердце, когда услышала она о Вступившем на Путь, который, окончательно отказавшись от мира, жил отшельником в далеких горах...

Нёго сидела, погрузившись в глубокую задумчивость, когда в покои вошла ее мать. Дневные обряды уже начались, и рядом с нёго никого не было. Этим-то и воспользовалась старая монахиня, чтобы приблизиться к внучке.

— О, как дурно! — рассердилась госпожа Акаси. — Отчего вы не поставили хотя бы низкий занавес? Ветер сильный, довольно одного порыва... Можно подумать, что вы врачеватель [21] Можно подумать, что вы врачеватель… — К высокородной даме разрешалось приближаться очень ограниченному числу лиц (в него входили и врачи). . А ведь лет вам уже немало...

Сама-то монахиня полагала, что ведет себя с большим достоинством, но, увы, она была слишком стара, да и туга на ухо, а потому лишь кивала согласно: «Да, да...» Впрочем, не так уж и много ей было лет, всего шестьдесят пять или шестьдесят шесть... В опрятном монашеском платье вид у нее был весьма благородный. Увидев, как блестят ее опухшие от слез глаза, госпожа Акаси сразу же догадалась, что разговор шел о прошлом, и сердце ее мучительно сжалось.

— Боюсь, что монахиня наскучила вам своими небылицами,— улыбаясь, сказала она. — У нее, несчастной, все перепуталось в голове, она часто вспоминает то, чего никогда и не бывало. Порой создается впечатление, что она рассказывает свои сны.

Юная нёго сидела перед ней, прелестная, изящная... Сегодня она казалась молчаливее и задумчивее обыкновенного. Трудно было поверить, что это ее родная дочь, и госпожа Акаси снова возблагодарила судьбу, но тут же встревожилась, подумав, что монахиня, должно быть, взволновала нёго своими рассказами о прошлом. Разумеется, она и сама собиралась рассказать дочери обо всем, но только позже, когда положение ее упрочится. Вряд ли рассказ монахини мог лишить нёго душевного равновесия, и все же она явно была чем-то расстроена. Когда кончились обряды и все разошлись, госпожа Акаси, приготовив плоды, сама поднесла их дочери:

— Скушайте хоть это.

Видно было, что она не на шутку встревожена.

Старая монахиня, с обожанием и умилением глядя на внучку, улыбалась сквозь слезы. При этом она широко разевала рот, ее мокрое лицо некрасиво морщилось...