Шота Руставели - Витязь в тигровой шкуре

Царь забавной схваткой в нарды посчитал событье это.
Был ему успех питомца слаще солнечного света.
Соловей не любит розу так, как он любил спаспета.
И печаль его исчезла, и душа была согрета.

Оба сели под деревья, дали воинам сигнал,
И войска, как строй колосьев, устремились на привал,
И двенадцать слуг царевых, каждый строен и удал,
Наблюдали за рекою и за выступами скал.

Вдруг заметили арабы чужестранца молодого.
Опечаленный, держал он за поводья вороного.
Крупным жемчугом сверкало снаряженье верхового,
Роза инеем покрылась, как от ветра ледяного.

Облаченный в шкуру тигра и в такой же шапке странной,
Он сидел и горько плакал, этот витязь чужестранный.
Толщиной в мужскую руку, плеть его была чеканной.
"Что за странное виденье!" — думал царь со всей охраной.

Наконец, чтобы знакомству положить скорей почин,
Своего раба отправил за пришельцем властелин.
Но струился дождь хрустальный из агатовых стремнин,
И не смог ни слова молвить, подскакав, простолюдин.

Произнесть не мог ни слова чужеземцу раб смущенный.
Наконец, придя в сознанье, он воскликнул, восхищенный:
"Царь велел"... И вновь умолкнул, безгранично удивленный.
Но его не видел даже витязь тот иноплеменный.

Ничего не слышал витязь и не понял этой речи,
Невдомек страдальцу было, что войска шумят далече.
Сердце в пламени пылало, тихо вздрагивали плечи,
Кровь мешалась со слезами, как на поле грозной сечи.

Ум его витал далеко, грез не в силах отряхнуть.
И, когда его посланец пригласил с собою в путь,
Не сказал ни слова витязь, только слезы лил на грудь.
Не хотела эта роза уст прекрасных разомкнуть.

И посланец к Ростевану возвратился без ответа:
"Царь, не хочет этот витязь слышать царского привета,
Ослепил мои глаза он блеском солнечного света,
Только время потерял я, не вини меня за это".

Удивился царь и в гневе приказал немедля слугам:
"Поезжайте все двенадцать, каждый с палицей и луком!
Если этот незнакомец не ответит мне ни звуком,
В плен его возьмите силой и воздайте по заслугам".

Вот рабы, гремя оружьем, к незнакомцу подошли,
И очнулся этот витязь, сын неведомой земли.
Оглянулся он внезапно, увидал войска вдали.
"Горе мне!" — сказал, и слезы по лицу его текли.

И смахнул он эти слезы, и отер лицо рукою,
Меч на поясе поправил, лук повесил за спиною,
Сел в седло неторопливо и поехал стороною,
Не послушал, что хотели доложить рабы герою.

Руки воины простерли, задержать его хотели.
Горе, что он с ними сделал! Их враги бы пожалели!
Он валил их друг на друга, как никто другой доселе,
Рассекал по пояс плетью, пробивая в латах щели!

Царь был взбешен, и в погоню полетел другой отряд.
Вьется пыль, несутся кони, латы в воздухе горят.
Витязь снова оглянулся и, мешая с рядом ряд,
Стал рабов метать друг в друга, лютым пламенем объят.

Царь вскочил и с Автандилом поспешил на поле брани.
Стройный станом незнакомец тихо двигался в тумане.
Лик его светился светом, конь ярился как Мерани,
Приближенье государя заприметил он заране.

Он хлестнул коня, и взвился чудный конь, покорный воле
Седока, и все исчезло — никого не видно боле:
Ни коня, ни чужестранца... Вознеслись на небо, что ли,
Или в землю провалились — но следы исчезли в поле.

Как их люди ни искали — не нашли. И царский стан
Порешил, что это демон напустил на них дурман.
Люди плакали по мертвым, обмывали язвы ран.
"Час настал, конец веселью! — скорбно молвил Ростеван. —

Видно, богу надоело созерцать мое веселье,
Потому он посылает вслед за радостью похмелье.
Всё мне в тягость, жизнь постыла, как губительное зелье...
Сохрани меня, создатель, как сохранен был досель я!"

И уехал царь, вздыхая, полный горя и заботы,
Никого не пригласил он к продолжению охоты.
Разошлись и те, кто раньше испытал его щедроты.
Говорил один: "Причуда!" А другие: "Прав он, что ты!"

Скрылся царь в опочивальне. Автандил, названый сын,
Возвратившийся с охоты, провожал его один.
Никого из всех домашних не заметил властелин,
Замолчали в знак печали и кимвал и тамбурин.

Приходила дочь-царица, света белого кристальней,
У дворецкого пытала перед той опочивальней:
"Спит иль бодрствует родитель?" — "Возвратясь с охоты дальней,
Государь наш с каждым часом все становится печальней.

Говорят, ему явилась на охоте вражья сила,
Он скорбит и не внимает утешеньям Автандила".
"Я уйду, — сказала дева и потом проговорила: —
Если спросит о царице, доложи, что приходила".

Наконец спросил владыка: "Где же юная луна?
Лишь она, роса живая, исцелит меня одна!"
"Государь, — сказал дворецкий, — приходила уж она,
Но, узнав, что ты невесел, удалилась, смущена".

"Ты сходи, — сказал владыка, — и скажи ей, ради бога:
"Отчего ты удалилась от отцовского порога?
Приходи скорее, радость, будь родителю подмога,
Расскажу тебе я, дочка, какова моя тревога".

И пришла, не задержалась дочь послушная царева,
Как луна, небеснолика, утешать царя готова.
Усадил ее владыка, целовал и нежил снова,
Говорил: "Зачем ты, радость, не пришла ко мне без зова?"

"Государь, когда ты мрачен, — отвечала дочь царя, —
Не войдет к тебе и дерзкий, твой покой боготворя.
Увидав тебя печальным, потухает и заря.
Но полезней вникнуть в дело, чем отчаиваться зря".

"О дитя, — сказал владыка, — в час, когда приходит горе,
Нахожу я утешенье лишь в твоем прекрасном взоре.
Только ты одна сумеешь исцелить меня от хвори
И корить меня не будешь, о моем узнав позоре.

Некий витязь чужестранный повстречался мне в долине,
Лик его, подобный солнцу, не забуду я отныне.
Он сидел и горько плакал по неведомой причине,
Не хотел он с добрым словом подойти к моей дружине.

Увидав, что я разгневан, он помчался на коне.
Я рабов послал вдогонку — он их плетью по спине.
Он, как бес, исчез в пространстве, не вернулся он ко мне.
Наяву ль его я видел, или грезил я во сне?

И внезапно стал мне горек сладкий дар творца вселенной,
Позабылись дни, когда я веселился как блаженный.
Возмутил мое сознанье этот витязь дерзновенный,
Сколько дней ни проживу я, не утешусь жизнью бренной!"

"Царь, — в ответ сказала дева, — ты мое послушай слово.
Почему судьбу и бога осудил ты столь сурово?
Не того ль клянешь, кто в жизни не лишал тебя покрова?
Благосклонный к человеку не умыслит дела злого!