Ашвагхоша - Жизнь Будды

И, воды Ганга перейдя,

Держал он путь к Вершине Ястребиной,—

Пятью горами скрытый верх,

Приятственный утес, меж скал — как кровля,

Он, зеленея, был один.

Кусты, деревья и цветы в расцвете,

Ключи, прохладные ручьи,

Приятно холодящие потоки,—

На это все он бросил взор.

Потом, пройдя, вступил неторопливо

В пятиутесный город он,

Спокойный, в осияньи мирной славы,

Как некто, кто нисшел с Небес.

Царевича увидя, поселяне,

Его чрезмерную красу,

В младых летах, но в столь великом блеске,

Как бы великого вождя,

Исполнились предивных странных мыслей,

Как бы увидя светлый стяг,

Как бы узрев, внезапно, знамя Индры,

Завесу Ишвары в лучах.

Кто путь переходил, тот шаг замедлил,

Кто сзади был, тот поспешил,

Кто впереди, назад он обернулся

И долго, пристально глядел.

Приметы и особенные знаки

Впивали взорами они,

Глядели, невозможно наглядеться,

И преклонились, подходя,

Сложивши руки, почесть отдавали,

Дивясь и радуясь пред ним.

Все, что имели, щедро предлагали,

Склоняли скромные тела,

Исправив все небрежности движений,

Являли молча свой почет.

И ниже всех склонялись те, кто, в скорби,

Любовью двигнут, мира ждал.

Великие, что к важному стремились,

Мужчины, женщины — равно

Мгновенно на дороге задержались

И, преклонясь, не шли назад.

Затем что белый серп между бровями,

Фиалки глаз его больших,

И тело благородное, как злато,

И волоконцев меж перстов,—

Пусть он отшельник был,— то знаки были,

Что перед ними царь святой,

И стар и мал, ликуя, восклицали:

«Так светел он, что радость нам!»

А в то же время, Бимбисара Раджа,

В дозорной башне поместясь,

Мужчин и женщин видя удивленных,

Что это значит, вопросил.

И спрошенный, склонив свои колена,

Что зрел и слышал, все сказал:

«Из рода Сакья, знатного издревле,

Царевич, полный совершенств,

Небесно-мудрый, не путями мира

Идущий в прохожденьи здесь,

Царь, чтоб царить над восемью краями,

Бездомный, здесь,— и чтут его».

Царь, слыша это, был весьма взволнован

И, радостный почуя страх,

Задержан телом был на том же месте,

Душой же он своей ушел.

Призвав своих советников поспешно

И приближенных, он велел

Идти вслед за царевичем сокрыто,

Следя, что сделать надлежит.

Они, веленье это совершая,

Пошли и видели, что он

Вступил с невозмутимым видом в город

И милостыни попросил,

Устав блюдя отшельников великих,

С невозмущаемым умом

И с ясным ликом, не заботясь, сколько,

Велик ли, мал ли дар дадут.

Что получал, в свою слагал он чашу

И снова возвращался в лес,

И, это съев, пил от воды проточной

И к Белой восходил Горе.

Зеленые деревья обрамляли

Спокойной тенью горный срыв,

В расщелинах пахучие растенья

Взносили нежные цветы.

Кричали там цветистые павлины,

И, взлетом в воздухе скользя,

Другие птицы радостно сливали

С тем криком пение свое.

Как шелковица в солнечном сияньи,

Светился весь его покров,

Листоподобно складки изливали

Переливающийся свет.

Увидя закрепленный лик покоя,

Вернулись вестники к царю,

И, их подробной повести внимая,

Был царь взволнован глубоко.

Он царскую велел принесть одежду,

Богоподобный свой венец,

Покров, как бы обрызганный цветами,

И все отличия царя.

Потом, как лев, могучий царь звериный,

Степенно выступил вперед,

Избрав себе из престарелых свиту,

Способных мудро понимать.

Сто тысяч шло народу вслед за ними

К вершине царственной горы,—

Как бы, темнея, туча восходила

До островерхой белизны.

Достоинство узревши Бодгисаттвы,

Покорный воле, каждый жест,

Сидящего увидя на утесе,

Как Месяц в чистых небесах,

Увидя красоту, что вне сравненья,

И чистоту, чей лик един,

Царь испытал то в сердце обращенье,

Что может вера порождать.

И, соблюдая знаки почитанья,

С учтивым видом подходя,

Приблизясь, вопросил он Бодгисаттву,

Благополучен ли он тут.

Согласно с обстоятельством вопроса,

Дал Бодгисаттва свой ответ,

И в очередь свою царя спросил он,

И царь ответил на вопрос.

Когда ж вопросы эти завершились,

Блюдя достоинство свое,

На ясноликом царь воссел утесе,

На боговидного смотря.

Он видел черт нежнейших умягченность,

Во всем он зрел высокий сан,

Здесь родовая чувствовалась знатность,

Был унаследован удел.

Свои на время подавивши чувства,

Дабы сомненья разрешить,

Царь вопросил, как это так случилось,

Что тот, кто солнечно рожден,

Из царственной семьи, благоговенье

Хранившей десять тысяч лет

И даже десять тысяч поколений,—

Как он, такой скопивши клад,

В летах столь юный, в мудрости отличный,

Отшельник ныне, бросив сан,

Царя святого опустив сыновство,

Одеждой грубою покрыв

Красивый вид, достойный умащений

И благовоний,— здесь один,

С рукой, которой нужно б царством править,

Теперь протянутой в мольбе,

Чтоб благостыню, малость скудной пищи,

На место скипетра приять.

«Когда бы ты не царского был рода,—

Так продолжал беседу царь,—

С тобой я разделил бы это царство,

Когда б ты только захотел».

И продолжал: «О, взвесь, тебя прошу я,

Мои правдивые слова:

Желанье власти близко к благородству,

И справедлива гордость та.

Коль нет желанья покорять надменных

И волю наклонять в других,

Отдать тогда оружье сильным нужно,

Рукой воинственных водить.

Но кто ж, когда ему дано наследством

Главою царства мощным быть,

Не возжелает взять бразды правленья

И быть над миром и войной?

Кто — мудрый, знает время для молитвы

И для богатства и услад.

Но если троекратность не блюдет он,

Чтя веру, он богатству чужд.

Кто — в мире, тот печется о богатстве,

А к вере равнодушен он.

Но бедным быть, с пренебреженьем к вере,—

Какой тут может быть восторг?

Когда же троекратностью владеешь,

Разумно пользуяся всем,

Поистине тогда назваться можешь

Владыкой достоверным ты.

Не дозволяй же телу, что Судьбою

Щедротно так одарено,

Отвергнуть всю лучистость доброй жертвы

И отказаться от наград.

Мандгари Чакравартин был монархом,

Четыре царства знал мирских,

И с Сакрой разделял престол он царский,

Но править Небом он не мог.

А ты с своею силой мощно-грозной

Две власти можешь ухватить,

Ты можешь править Небом и Землею,

Два света сочетав в один.

На царскую я власть не опираюсь,

Тебя здесь силой не держу,

Но, видя лик красивый измененным,

Узрев отшельника наряд,

Тебя весьма я чту за добродетель,

Но человека жаль в тебе:

Как милостыни, здесь ты просишь пищи,