Сёсан Судзуки - Японская новелла

Напоминала ли косметическая победа Тиёко яблоко на дереве? В отличие от подруги Тиёко не была акробаткой, привыкшей карабкаться по косметическим деревьям Хотя она и вкусила от плода и вроде бы даже уселась погонщицей на спину соперницы, присвоив себе звание жены знаменитого писателя, та вдруг взмахнула крыльями супружеской неверности и взмыла с ветки в высокое небо. И теперь если никто не протянет ей спасительной руки, она окажется не в состоянии спуститься на землю и присоединиться к армии верных жен. Она ждала, но муж не шел к ней на помощь. Другие жены дожидались своих мужей и исчезали, стены станции белели руинами.

Мелкий дождь падал на ресницы, сжимал глаза холодом. Никакого грима не осталось, только страшно хотелось есть. У Тиёко не было сил покинуть станцию, нервы — взвинчены, она ощущала себя изгнанной на остров чудовищ. Ей оставалось только ждать.

Настало девять — пять часов ожидания. И вот из выхода со станции, которая буквально всасывала Тиёко, словно невесомую тень, показался вовсе не ее муж, но тот самый давний ее любовник, то есть муж, но только не муж Тиёко, но муж ее подруги. У Тиёко не было сил, чтобы возвратиться к самой себе, — кипящая досада обжигала ее. И тогда она не говоря ни слова протянула ему свой зонтик — этому мужчине, который выглядел на этой лестнице таким усталым и жалким, как если бы он только что вернулся из тюрьмы и лихорадочно выискивал глазами жену. У нее полились слезы. Но он ничего не понял.

А наш писатель со второго этажа своего особняка, в который еще не вернулась его артистка, до самой ночи подозрительно поглядывал в сторону темных окон соседского дома. Моросило. И вот слова сурового предупреждения всем мужам мира пришли ему на ум. “Мужчины! Когда вечером идет дождь, особенно если дело происходит под мелким осенним дождиком, вам следует поторопиться на ту станцию, где жены дожидаются вас. Ибо я не могу дать вам никаких гарантий, что их сердца, подобно их зонтикам, не будут вручены другому”.

1928

“Во всем мире добрее меня никого нет. Я даже своего мужа людям отдала. Ха-ха-ха”.

Мамаша была весела, как весеннее небо, и живот ее, более всего походивший на бочку, сотрясался от смеха. Ее живот не знал, что такое грусть. Внутри него будто бы плавали славные парусные кораблики, на сердце у нее было всегда легко.

“Во всем мире добрее меня нет никого. Я отдал жене дочку, лошадь и дом”.

Возможно, что именно так и надлежало думать ее мужу. Он поселился вместе с любовницей в маленьком домике за околицей.

Дом мамаши возвышался над полем. На его задах в зарослях бамбука переливались солнечные волны. На застрехах висели початки кукурузы, подсвечивая старый дом желтыми огоньками. В саду цвели космеи. Белые петухи расхаживали среди них, приминая слабые стебли взмахами крыльев. А поверх цветов торчала морда лошади. Муж отдал жене даже лошадь. Поэтому деревенские парни окрестили ее дочку “Лошадиной Красавицей”. Вот так вот.

Лошадиная Красавица потеряла девственность, когда ей было шестнадцать лет.

Во всей деревне было только два таких живых глаза. И оба принадлежали Лошадиной Красавице. Оба глаза были абсолютно черны. Голос же красавицы был по-мужски низким. Он был хриплым, как у простуженного борца. И с годами становился только грубее. Но для Лошадиной Красавицы это равнялось приумножению женственности. Она ощущала это по щипкам деревенских парней.

В мае Лошадиная Красавица отправилась с матерью на поле. За плугом шла мать. Плуг не забирал глубоко, вспашка получалась мелкой. Дочь бросилась к матери, словно взбесившаяся кобыла, разбрызгивая грязь по спине.

“Дура, дура!” — закричала она и влепила матери пощечину. — “Что ты делаешь! Ты же плугом по воде плаваешь! А надо землю переворачивать!” Мать схватилась за щеку, а потом, пошатываясь, продолжила свой путь за плугом. Пузо ее сотрясалось, но смех был несколько более грустен, чем в то время, когда муж оставил ее. Она сказала соседу по полю: “У моей дочки женихов пруд пруди, но за жену она держит меня одну”.

Мать сказала, что уходит к отцу. Он не мог расплатиться с долгами, а потому дом с лошадью было решено продать. После этого муж расстался со своей любовницей.

С шумом пролился лунный свет и похоронил на своем бледном дне дом над полем. Живот матери больше не колыхался — мечта о завтрашнем переселении в мужнин дом обездвижила его. Дочь поднялась с постели и злобно плюнула в материнский живот. Потом вскочила на неоседланную лошадь и погнала ее топтать цветы, с шумом разбрасывая в стороны лунный свет. И, промелькнув черной кометой по белой дороге, исчезла за горами на юге.

Один человек из той деревни говорил: “В порту она продала лошадь и уплыла на корабле вместе с мужчиной”.

Мать говорила: “Я повиновалась дочке во всем, как мужу, а она погналась за мужчиной и исчезла”.

Муж говорил: “Ее называли Лошадиной Красавицей. А потому она вскочила на лошадь, которую я уже продал, и исчезла”.

Деревенский парень говорил: “Я все сам видел. С вершины горы она вместе с лошадью взлетела в небо — прямо к луне”.

1927

“Кличка — Черный Пион. Отец — Телий. Мать — Тин. Место рождения — город Токио, район Акасака-Аояма, квартал №5, дом №15, Ватанабэ Юкико”.

— Почему это белую собаку назвали Черным Пионом?

— Из-за ушей. Посмотри внимательно. Видишь? У него левое ухо похоже на черный пион.

— Ну-ка?

Художник приподнял собачью мордочку. Щенок стал карабкаться по груди. И вдруг стал лизать его в губы.

— Смотри-ка, какая умненькая. Первым делом до мужских губ добралась. Да ты прямо развратница какая-то.

— Это мальчик.

— Мальчик?

Юкико зарделась. Он вспомнил, как она целовала его. И теперь щенок, который своим шершавым языком прикоснулся к его губам, показался ему симпатичным.

“Я специально не стала писать, что это мальчик!” — сказала она, вновь доставая свидетельство о рождении из пакетика, привязанного к ошейнику. “У него прекрасная родословная”, — сказала она и осеклась. Потому что у сына, которого она родила от этого мужчины, такой родословной не было. “Какая разница — мальчик это или девочка? Пусть это будет просто счастливая собака. Поэтому я не стала указывать пол. Понимаешь, Пиончик?”

— Ухо у него, может, и правда на пион смахивает. Только у твоего Пиона всего один лепесток.

— Что же, тогда у него ушко на пион и не похоже вовсе?

— Да, имя у него славное. Только одним махом его не выговоришь. Черный Пион, Черный Пион... Не выговаривается. “Черный” здесь как-то ни к чему. Может, просто Пион?

— Пиончик, Пиончик!