Сюань Лин - Путь к Заоблачным Вратам. Старинная проза Китая

Он искусно вплетает в повествование переписку Даня и его наставника Цюй У; ему ведомо умение тормозить развитие сюжета вставными эпизодами, которые, нагнетая напряжение, готовят кульминацию рассказа: вот возникает перепалка Цзин Кэ с храбрецом Ся Фу, оскорбленным тем, что для важнейшего предприятия приглашен чужеземец (кстати сказать, этот эпизод напоминает традиционный сказочный спор богатырей, отправляющихся на поиски пропавшей принцессы); нарочито долго продолжается жизнь Цзин Кэ при яньском дворе (три года!), а ведь наследник будто бы горит желанием мстить, — вместо этого он задаривает гостя небывалыми подарками (блюдо золота, печень волшебного скакуна, руки искусной музыкантши) и т. д. С отсутствующими у Сыма Цяня подробностями описано и само покушение на циньского князя — кульминация и одновременно развязка сюжета. Интересна мотивировка неудачи мстителя: он хочет не просто поразить врага, но и объяснить ему, за какие именно проступки его настигает кара. Наконец, «последнее предсмертное желание» князя — послушать игру на цитре — тоже типично сказочная (и художественная!) подробность: в песне князю сообщается рецепт спасения.

История Цзин Кэ в повести обретает в целом более возвышенный «романтический» тон, исключающий всякую объективность. А Сыма Цянь, наоборот, выбрал возможно более приземленный стиль рассказа, он всячески подчеркивает верность истинному ходу событий. Не случайно его повествование завершается следующей репликой: «Когда в мире говорят о Цзин Кэ, его всегда перехваливают, именуя чуть ли не судьбой наследника Даня. О нем рассказывают всякие небылицы, равносильные утверждению, что с неба падает зерно, а у лошадей растут рога!..»

Несмотря на любые расхождения в деталях, ранние произведения прозы, бесспорно, ориентированы на исторический факт, хотя и тяготеют к небылицам. И если повести Лин Сюаня, Чжао Е и Бань Гу по преимуществу реализуют исторический сюжет, то у позднейших авторов связь с реальностью слабеет и все отчетливее проступает стремление к созданию собственно художественного мира, не тождественного реальности. Дошедшие до нас «исторические» повести отличаются достаточно высокими художественными достоинствами — для своего времени в них вполне разработан сюжет, авторы проявляют вкус к подробностям и т. п. — и может показаться странным, что эта ветвь китайской «беллетристики» на несколько столетий заглохла; процветали между тем произведения, в художественном отношении гораздо менее совершенные.

«Исторические» повести именно в своей ориентации на достоверный факт, на реально бывшее событие демонстрируют приверженность их авторов к конфуцианской идеологии. Скажем, в той же повести «Яньский наследник Дань» не только главный герой являет собой чисто конфуцианский тип благородного мужа — цзюньцзы, но и все второстепенные персонажи — бесспорно люди чести на конфуцианский лад; более того, оправдывая свою безвестность, Цзин Кэ ссылается на знаменитых высоконравственных героев конфуцианского предания, которые до поры до времени тоже пребывали не у дел («В древности Люй-ван, покуда резал скот и удил рыбу, был презреннейшим человеком в Поднебесной. Лишь повстречав правителя Вэнь-вана, он стал наставником в царстве Чжоу…» и т. п.); наконец, самоубийства Тянь Гуана и Фань Юйци по-разному, но с равной непреложностью свидетельствуют о верности конфуцианской личности нравственному долгу. Число примеров можно было бы легко умножить.

Скорее всего подобных произведений было создано немало. Они отражали не только определенный этап становления художественной прозы, но и — в опосредованной форме — характер эпохи, время расцвета конфуцианства на рубеже нашей эры, в эпоху Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Падение в III веке Ханьской империи вызвало и кризис государственной власти, и кризис идеологии. Кончилось время политической стабильности, когда незыблемыми казались семейная иерархия (конфуцианский принцип сяо — почитания младшими старших) и воспроизводившая ее в масштабе страны иерархическая пирамида «народ — чиновники — император». Началось «смутное время».

Народные восстания, вторжения иноземцев, борьба могущественных вельмож за власть, внезапные возвышения и сокрушительные падения претендентов на престол, голод, разруха, неуверенность в завтрашнем дне — все это поколебало вековечные устои морали, покоившиеся на конфуцианской добродетели. Никого уже не впечатляли разговоры о «человеколюбии» или книжные примеры из жизни древних героев. Все сделалось зыбким, призрачным, и на смену ритуальным нормам поведения, которым больше не было веры, пришла внутренняя раскованность; идеал высокого служения оказался скомпрометирован, и все больше и больше просвещенных мужей предпочитали службе жизнь на лоне природы.

Даосизм и буддизм отодвинули конфуцианство на второй план. Равно популярным сделался философский даосизм Лао-цзы и Чжуан-цзы и его магическая версия: широко распространилась вера в различные средства достижения долголетия, увлечение алхимией; маги и кудесники предсказывали будущее, «творили» чудеса, слухи о которых распространялись в мгновение ока, — может быть, это было единственное, что давало людям опору в то время; «жизнь человеческая — что роса поутру», — сказал тогда поэт.

Просвещенные литераторы обратились к дотоле презираемой народной словесности сказок, быличек, анекдотов, иногда обрабатывая их, иногда сохраняя их первозданную наивность. А уж в народе всегда жила вера в духов и оборотней, в привидения и прочую нечисть. Более того, появляются анекдоты, в которых иронически переосмысливаются неприкосновенные образы героев исторических преданий, даже сам Конфуций порой предстает на страницах подобных рассказов далеко не мужем совершенной добродетели. Он явно терпит поражение в «беллетризованных» дискуссиях с Лао-цзы; во многих рассказах мы прочтем, как его известные своей почтительностью ученики насмешливо слушают наставления учителя и т. п.

Хотя ранние исторические повествования утратили популярность, но с традицией опираться на достоверный факт рассказчики не могли вовсе порвать. Даже самый фантастический вымысел нередко сопровождается точными указаниями на время и место, которые явно имитируют подлинность происходящего: «Лю Пин был уроженцем уезда Пэй. За воинские заслуги был пожалован титулом Цзиньсянского князя. Учился Дао у Цзы Цюцзы. Постоянно употреблял в пищу цветы каменной корицы, самородную серу… В возрасте трехсот лет все еще имел юный вид…» и т. д. Как видим, здесь нет ничего похожего на известное «В некотором царстве, в некотором государстве…» — все точно: уезд, титул, наставник — известный в истории персонаж. Или вот, к примеру, что говорится о «бессмертном старце Су»: родом из Гуйяна, «Дао обрел во времена ханьского императора Вэнь-ди», даже известно, что жил он на «северо-восточной окраине областного города», а рядом — превращение журавлей в прекрасных юношей, чудесные предсказания будущего, волшебное мандариновое дерево и прочие атрибуты истинно сказочного повествования. Правда, примеры эти взяты из «Жизнеописания святых и бессмертных» Гэ Хуна, где само название сборника словно бы подчеркивает «историчность» событий, но примерно такую же точность обнаружим мы и в совсем фантастических рассказах из «Продолжения «Записей о духах», да и в других сборниках.

Читать дальше