Франсиско де Кеведо - Час воздаяния или разумная фортуна

— Вино поистине отменное. Что-что, а жидким его не назовешь. Уберег, видно, господь свои дары от дождя. Трактирщик, почуяв, что над ним глумятся, сказал:

— Молчите, пьяницы, коли хотите выпить!

— Лучше скажи — коли хотите выплыть, — ответил ему один из стремянных.

На этом застиг их Час, и выпивохи взбунтовались, пошвыряли на пол чаши и кувшины и заорали:

— Эй ты, хлябь небесная, зачем обзываешь пьяницами утопленников? Льешь небось ведрами, а продаешь кувшинами; по-твоему, выходит, что мы окосели, как зайцы, а на деле мы крякаем, как утки. У тебя в доме и ступить-то нельзя без болотных сапог да войлочной шляпы, все равно что зимой на размытой дороге, проклятый виноподделец!

Будучи уличен в сношениях с Нептуном, трактирщик прохрипел:

— Воды мне, ради бога, воды!

Затем подтащил бурдюк к окну и опростал его на улицу с криком:

— Эй, поберегись, воду выливаю!

А прохожие отзывались:

— Осторожней со своими ополосками!

Тридцать два человека, домогавшихся одной и той же должности, ожидали сеньора, от которого зависела их участь. Каждый приписывал себе ровно столько заслуг, сколько остальным — недостатков; каждый мысленно посылал другого к чертям; каждый говорил себе, что остальные — безумные наглецы, коль скоро они лезут туда, куда достоин пройти единственно он; каждый смотрел на другого с лютой ненавистью и кипел черной злобой; каждый припасал втихомолку грязные вымыслы и наветы, коими собирался опорочить других. Глядели соперники угрюмо и дрожали во всех суставах, ожидая, когда им придется согнуться в три погибели перед сеньором. Стоило двери скрипнуть, как искатели, встрепенувшись, принимались нырять вперед всем телом, поспешая занять позу, исполненную раболепия. Лица их уже сморщились, столь часто строили они благоговейные рожи, дабы получше выразить готовность к услугам. Не в силах будучи разогнуть поясницу, топтались они на месте, на манер пеликана или осла, наступившего на поводок. Едва в комнату входил паж, как все, почтительно осклабившись, приветствовали его словами: «Ваше величество!»

Наконец явился секретарь и стрелой пронесся через приемную. Завидя его, собравшиеся съежились еще приниженней, изогнулись в пятерку и чуть ли не на корточках осадили его своим обожанием. Он же на рысях произнес: «Извините, сеньоры, спешу», опустил глаза долу, как невеста, и был таков.

Сеньор собрался было принять домогателей.

Раздался его голос:

— Пусть входит первый.

— Это я! — воскликнул один из претендентов.

— Иду! — подхватил другой.

— Я уже тут, — закричал третий.

И все давай оттеснять друг дружку от дверей, аж сок брызнул.

Услышав галдеж за дверью, бедный сеньор вообразил, какой подымется содом, когда злополучные искатели места примутся осаждать его, размахивая своими ядовитыми прошениями, и пожалел, что вовремя не оглох. Он проклинал день своего рождения, горестно размышляя о том, что раздавать блага было бы весьма приятным делом, кабы не получатели сих благ, и что любая милость оборачивается бедствием для дарителя, ежели ее выпрашивают, а не принимают с благодарностью.

Видя, что сеньор медлит, нахалы крепко призадумались — кому же достанется желанное место? Долго ломали они голову над задачей, как разделить одну должность на тридцать два человека. Они пытались вычитать единицу из тридцати двух так, чтобы тридцать два получилось в остатке, но что-то не выходило. И каждый мнил, что только ему достанется должность, а остальным — от ворот поворот. Сеньор же сказал:

— Видно, ничего не поделать, одного придется обрадовать, остальных обидеть.

Как ни тянул он время, все же пришлось ему позвать просителей, дабы наконец разделаться с ними. Напустил он на себя неприступный вид, наподобие мраморного изваяния, чтобы скрыть свои чувства на время аудиенции. Домогатели ворвались, оттирая друг друга, будто овцы, но, прежде чем они успели разинуть рты и поднять крик, сеньор молвил:

— Должность одна, вас же много; я желаю, чтоб занял ее один, но и прочие не остались бы в убытке. — На этих словах застиг его Час, и сеньор, оказав милость одному из собравшихся, вдруг залопотал бессвязно, обещая остальным, что и они, в очередь, унаследуют сию должность. Тотчас же каждый из злополучных наследников возмечтал о смерти тех, кого он заступит, суля им круп, плеврит, чуму, тифозную горячку, разрыв сердца, апоплексию, дизентерию и острие кинжала. Не успел сеньор договорить, как будущим наследникам почудилось, что их предшественники уже прожили долее, нежели десять Мафусаилов, вместе взятых. Когда же десятый подсчитал, что унаследует должность через пятьсот грядущих лет, все преемники наперебой принялись гадать, когда же им достанутся посмертные блага. Тридцать первый, после тщательных выкладок, уразумел, что займет желанное место день в день с концом света, уже после пришествия Антихриста, и воскликнул:

— Я заступлю на сию должность между пыткой иглами и огнем! Хорошим же я окажусь работником, когда меня поджарят! А кто в судный день позаботится, чтоб покойнички уплатили мне жалованье? На мой взгляд, пускай тридцатый живет, сколько ему заблагорассудится, ибо к тому времени, как он займет свое место, весь мир давно вывернется наизнанку!

Сеньор удалился, не дожидаясь, пока все на словах поубивают и попереживут друг друга, ибо стало невмочь смотреть, как они погоняют столетия и очертя голову несутся к saeculum per ignem [8] Гибели тленного от огня (лат.). жаждая устремиться в saecula saeculorum. [9] Здесь: вечность (лат.).

А счастливчик, подцепивший лакомый кусок, совсем опешил, увидев, каким длинным рядом наследников довелось ему обзавестись; судорожно схватился он за свой пульс и поклялся остерегаться поздних ужинов и солнечного жара.

Остальные же переглядывались, как злобные каторжники, скованные одной цепью, и каждый проклинал другого за то, что тот еще жив, накликал на него всяческие хворости, присчитывая ему с десяток лишних годков, угрожая ему разверстой могилой, хирел от его цветущего здоровья, будто от собственного недуга, и жаждал одного — швырнуть предшественника врачам, как швыряют собаке кость.

Несколько попрошаек, из тех, что просят взаймы, а отдают после дождика в четверг и охотятся на простофиль, как пауки на мух, улеглись спозаранку в постели, поелику нечем было прикрыть бренное тело. Потратили они в складчину восемь реалов — все свое достояние — на облатки, чернила, перья и бумагу, превратив их в некие блюдечки для сбора пожертвований, иначе говоря — в послания с отчаянной припиской, оповещающей о крайней нужде, — мол, тут замешана честь и «дело идет о жизни и смерти», обещая вернуть долг в ближайший срок и объявляя себя рабами данного ими слова. А на тот случай, ежели в ссуде откажут, сославшись на пустую мошну, была заготовлена у просителей последняя из тысячи пятисот их уловок: буде наличных не найдется, пусть благоволят прислать на предмет заклада какие-либо ценности, кои будут, разумеется, возвращены затем в полной сохранности. И в заключение: «Простите за дерзость» и «Мы не осмелились бы обратиться ни к кому другому».