Бенвенуто Челлини - Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции

Кто хочет знать о всемогущем боге
И можно ли сравниться с ним хоть вмале,
Тот должен, я скажу, побыть в остроге,

Пусть тяготят его семья, печали
И немощи телесного недуга,
Да пусть еще придет из дальней дали.

А чтоб еще славней была заслуга,
Будь взят безвинно; без конца сиденье,
И не иметь ни помощи, ни друга.

Да пусть разграбят все твое именье;
Жизнь под угрозой; подчинен холую,
И никакой надежды на спасенье.

С отчаянья пойти напропалую,
Взломать темницу, спрыгнуть с цитадели,
Чтоб в худшей яме пожалеть былую.

Но слушай, Лука, о главнейшем деле:
Нога в лубках, обманут в том, что свято,
Тюрьма течет, и нет сухой постели.

Забудешь, что и говорил когда-то,
А корм приносит с невеселым словом
Солдат, аптекарь, мужичье из Прато.

Но нет предела в искусе суровом:
Сесть не на что, единственно на судно;
А между тем все думаешь о новом.

Служителю велят неправосудно
Дверь отворять не больше узкой щели,
Тебя не слушать, не помочь, коль трудно.

Вот где рассудку множество веселий:
Выть без чернил, пера, бумаги, света,
А полон лучших дум от колыбели.

Жаль, что так мало сказано про это;
Измысли сам наитягчайший жребий,
Он подойдет для моего предмета.

По чтобы нашей послужить потребе
И спеть хвалы, которых ждет Темница,
Не хватит всех, кто обитает в небе.

Здесь честные не мучились бы лица,
Когда не слуги, не дурные власти,
Гнев, зависть, или спор, или блудница.

Чтоб мысль свою поведать без пристрастий:
Здесь познаешь и славишь лик господень,
Все адские претерпевая страсти.

Иной, по мненью всех, как есть негоден,
А просидев два года без надежды,
Выходит свят, и мудр, и всем угоден.

Здесь утончаются дух, плоть, одежды;
И самый тучный исхудает ликом,
И на престол небес разверсты вежды.

Скажу тебе о чуде превеликом:
Пришла мне как-то мысль писать блажная,
Чего не сыщешь в случае толиком.

Хожу, в каморке, голову терзая,
Затем, к тюремной двери ставши боком,
Откусываю щепочку у края;

Я взял кирпич, тут бывший ненароком,
И в порошок растер его, как тесто,
Затем его заквасил мертвым соком.

Пыл вдохновенья с первого присеста —
Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,
Где хлеб выходит; нет другого места.

Вернусь к тому, что я избрал предлогом:
Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,
Постигнет зло, ниспосланное богом.

Любое из искусств тюрьма упрочит;
Так если ты захочешь врачеванья,
Она тебе всю кровь из жил источит.

Ты станешь в ней, не приложив старанья,
Речистым, дерзким, смелым без завета,
В добре и зле исполненным познанья.

Блажен, кто долго пролежит без света
Один в тюрьме и вольных дней дождется:
Он и в войне, и в мире муж совета.

Ему любое дело удается,
И он настолько стал богат дарами,
Что мозг его уже не пошатнется.

Ты скажешь мне: “Ты оскудел годами,
А что ты в ней обрел столь нерушимо,
Чтоб грудь и перси наполнялись сами?”

Что до меня, то мной она хвалима;
Но я б хотел, чтоб всем была награда:
Кто заслужил, пусть не проходит мимо.

Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,
В темнице умудряется сначала,
Тогда бы он узнал, как править надо.

Себя он вел бы, как и всем пристало,
И никогда не сбился бы с дороги,
И меньше бы смятенья всюду стало.

За те года, что я провел в остроге,
Там были чернецы, попы, солдаты,
И к наихудшим были, меньше строги.

Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,
Коль на твоих глазах уйдет подобный!
Жалеешь, что рожден на свет проклятый.

Но я молчу: я слиток чистопробный,
Который тратить надо очень редко,
И для работы не вполне удобный.

Еще одна для памяти заметка:
На чем я написал все это, Лука;
На книге нашего с тобою предка.

Вдоль по полям располагалась мука,
Которая все члены мне скрутила,
А жидкость получилась вроде тука.

Чтоб сделать “О”, три раза надо было
Макать перо; не мучат так ужасно
Повитых душ средь адского горнила.

Но так как я не первый здесь напрасно,
То я смолчу; и возвращусь к неволе,
Где мозг и сердце мучу ежечасно.

Я меж людей хвалю ее всех боле
И не познавшим заявляю круто:
Добру научат только в этой школе.

О, если бы позволили кому-то
Произнести, как я прочел намедни:
“Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто!”

Я пел бы “Верую”, и “День последний”,
И “Отче наш”, лия щедрот потоки
Хромым, слепым и нищим у обедни.

О, сколько раз мои бледнели щеки
От этих лилий, так что сердцу стали
Флоренция и Франция далеки! 328

И если мне случится быть в шпитале 329
И там бы благовещенье висело,
Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.

Не из-за той, чье непорочно тело,
Не от ее святых и славных лилий,
Красы небес и дольнего предела;

Но так как нынче все углы покрыли
Те, у которых ствол в крюках ужасных,
Мне станет страшно, это не они ли.

О, сколько есть под их ярмом злосчастных,
Как я, рабов эмблемы беззаконной, 330
Высоких душ, божественных и ясных!

Я видел, как упал с небес, сраженный,
Тлетворный символ, устрашив народы,
Потом на камне новый свет зажженный;

Как в замке, где я тщетно ждал свободы,
Разбился колокол; предрек мне это
Творящий в небе суд из рода в роды;

И вскоре черный гроб я видел 331где-то
Меж лилий сломанных; и крест, и горе,
И множество простертых, в скорбь одето.

Я видел ту, с кем души в вечном споре,
Страшащей всех; и был мне голос внятный:
“Тебе вредящих я похищу вскоре”.

Петровой тростью вестник благодатный
Мне начертал на лбу святые строки
И дал завет молчанья троекратный.

Того, кто солнца правит бег высокий,
В его лучах я зрел во всей святыне,
Как человек не видит смертноокий.

Пел воробей вверху скалы в пустыне
Пронзительно; и я сказал: “Наверно,
Он к жизни мне поет, а вам к кончине”.

И я писал и пел нелицемерно,
Прося у бога милости, защиты,
Затем что смерть мой взор гасила мерно.