Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

Несколько дней назад, когда я стоял со смиренно поднятыми к небу глазами, с серьезным и спокойным лицом, положив руки на очень белый платок на ушах больного, и очень тихо произносил слова заговора, прошел какой-то придворный и сказал:

– Не могу выносить плутовства этих обманщиков.

Я промолчал и с обычным видом продолжал свою целительную молитву, а когда я окончил ее, мой спутник сказал мне:

– Разве вы не слыхали, что этот дворянин назвал вас обманщиком?

– Он говорил не со мной, – сказал я, – и я не обязан ни обижаться, ни обращать внимания на то, что говорится не мне прямо.

И я хочу убеждать в этом тех, кто, по малой опытности или по природному испорченному и вспыльчивому характеру, считают себя обиженными невежественными дерзостями людей, не имеющих смелости сказать их открыто; ибо эти дерзости не имеют характера оскорбления и не доказывают ни храбрости, ни мужества в том, кто их произносит; это великое невежество, введенное людьми, которые всегда носят в руках честь и жизнь; мне не нужно убеждать себя в том, что, когда со мной не говорят прямо, меня не оскорбляют, хотя бы и было намерение сделать это; потому что выстрелы, какие делают эти люди, похожи на выстрелы из ружья, заряженного порохом и лишенного пули, которые шумом спугивают дичь и больше ничего. Оскорблений не следует принимать на себя, если они не направлены вполне открыто, и даже надо воздерживаться от этого, насколько возможно, заглушая в себе страсть и обдумывая про себя, являются они таковыми или нет, как это чрезвычайно благоразумно сделал дон Габриэль Сапата, [39]настоящий кабальеро и придворный, прекрасно воспитанный. Получив в шесть часов утра письмо с вызовом на поединок от другого кабальеро, с которым он имел ссору накануне вечером, и будучи разбужен своими слугами, так как им дело показалось важным, он, прочтя письмо, сказал принесшему:

– Передайте своему господину, что даже ради дел, доставляющих мне большое удовольствие, я не имею обыкновения вставать раньше двенадцати часов дня; почему же он хочет, чтобы ради грозящей мне смерти я поднялся так рано?

И, повернувшись на другой бок, он опять заснул, и хотя потом он исполнил свой долг как настоящий кабальеро, этот ответ считается очень рассудительным.

Когда Фернандо де Толедо, [40]– которого за его остроумнейшие проделки звали пикаро, – возвращаясь из Фландрии, где он был доблестным солдатом и полководцем, выходил в Барселоне из фелюги, окруженный многочисленными капитанами, один из бывших на берегу двух пикаро сказал настолько громко, что он мог слышать:

– Вот этот – дон Фернандо Пикаро.

Обернувшись к нему, дон Фернандо сказал:

– Из чего ты это заключаешь?

Пикаро ответил:

– До сих пор из того, что слышал об этом, а теперь из того, что вы не стыдитесь этого.

Дон Фернандо сказал, умирая со смеху:

– Ты мне оказываешь большую честь, раз ты считаешь меня во главе такой почетной профессии, как твоя.

Так что даже при тех оскорблениях, которые прямо направлены к тому, чтобы оскорбить нас, мы должны стараться, пользуясь тем же оружием, сделать из яда противоядие, из досады удовольствие, из ссоры шутку и смех из оскорбления. Если человек старается постичь, по каким направлениям идет шпага, постичь круги и центры, [41]силу и слабость, нападение и защиту и упражняется в этом с большой настойчивостью, пока не сделается очень ловким, чтобы его не убили или не ранили, – то почему не упражняться ему в том, что поможет ему не прийти в столь жалкое состояние, то есть в терпении? Так как когда гнев дошел до предела и две шпаги обнажены, та и другая должны ранить или заставить бежать, что всегда считалось столь позорным у всех народов мира; и если с гораздо меньшим трудом и упражнением может человек сделаться искусным в терпении, то есть таким, который обуздывает животные порывы гнева, силу могущественных, отвагу храбрецов, грубость высокомерных невежд и избегает тысячи других неприятностей, – почему не добиваться этого, чтобы избежать другого? В Италии говорят, что терпение – это пища лентяев, но под этим понимается терпение порочное, потому что тот, кто им пользуется, чтобы есть, пить и бездельничать, испытывает вещи, какие людям недостойно и представить себе. Здесь речь идет о терпении, которое изощряет и украшает добродетели, которое обеспечивает жизнь, спокойствие духа и покой тела и которое научает не считать оскорблением то, что таковым не является и не заключает в себе ничего такого, что давало бы возможность считать это оскорблением, потому что, только пользуясь этой божественной добродетелью, можно научиться, как должно отвергать скрытые оскорбления, как должно противостоять оскорблениям открытым, как надлежит относиться к тем, какие говорятся в отсутствие, потому что это тоже достойное внимания заблуждение, распространенное среди людей, которые не умеют терпеть и не хотят этому учиться и потому чувствуют себя обиженными таким скрытым оскорблением так же, как и ударом шпаги по лицу, как будто существует на свете кто-нибудь, как бы праведен он ни был, о ком за спиной не говорили бы какой-либо клеветы. И так как эта тема сама по себе несколько скучна, я хочу сделать ее более интересной, рассказав о том, что со мной случилось, когда я был на службе у самого безрассудного, вспыльчивого человека в мире; ибо, пройдя через многие бедствия, какие я испытывал всю свою жизнь, я под старость оказался в нужде, так что должен был, чтобы меня не задержали, как бродягу, отдаться под покровительство одного моего друга, певца епископской капеллы, [42]– потому что эти певцы знают все, кроме самих себя, – и он устроил меня в качестве эскудеро и наставника у врача и его жены, столь похожих друг на друга хвастовством своею храбростью и красотой, что им не оставалось ничего, кроме как поделиться этим со своими соседями; с ними у меня произошли случаи, вполне достойные быть известными.

Звали его доктор Сагредо, это был человек молодой, очень веселого нрава, несколько болтливый и даже сумасбродный, более вспыльчивый и легче раздражающийся, чем собака булочника, чванный и самовлюбленный и – чтобы не погибали два дома, а только один, – женатый на женщине с таким же характером, молодой и очень красивой, высокой ростом, с тонкой талией, худой, но не тощей, стройной, с очень изящными движениями, с большими черными глазами с длинными ресницами, с каштановыми, немного рыжеватыми волосами, пылкой и достаточно гордой, тщеславной и надменной.

Привел меня добрый доктор к себе в дом, и первое, что я там встретил, это был очень тощий мул в стойле, так пригнанном к нему, что даже если бы у меня были крылья, то я уже не мог бы проникнуть внутрь. Мы поднялись по лесенке, и я сразу оказался в зале, где находилась сеньора донья Мерхелина де Айвар, ибо так она называлась, на которую я посмотрел с большим удовольствием, потому что, хотя старик и не способен на подобные желания, как по разуму, так и по возрасту, я смотрел на нее как на красавицу, так как красота приятна для всяких глаз.