Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

– Берегитесь, потому что турки тоже знают эту пещеру, – это предостережение не заставило нас перестать каждый день посещать это приятное убежище, обедать там и проводить сиесту. Мы это делали десять или двенадцать дней подряд.

Однажды, отдыхая после обеда, мы увидели, что в отверстии пещеры показались красные чалмы и белые алькисели; [311]мы вскочили, и в тот же момент, как они нас увидели, – потому что они не ожидали там найти нас, – один из них сказал на очень чистом и правильном кастильском языке:

– Сдавайтесь, собаки.

Мои товарищи были изумлены, видя при кастильском языке турецкие чалмы; и один из них сказал:

– Это, вероятно, люди с нашего галиона, желающие подшутить над нами.

– Сдавайся сейчас же, мы турки, – заговорил другой турок на ломаном языке.

Трое товарищей схватились за шпаги, желая защищаться, но я сказал им:

– К чему послужит эта защита, когда они могут нас здесь засыпать одними камнями, тем более что у них ружья, как мы видим, – и, обращаясь к туркам, сказал: – Я сдаюсь тому, кто говорил по-испански, и все сдаемся всем вам; и ваши милости могут спуститься сюда, чтобы освежиться, если же нет, то мы вынесем вам воды, ведь мы ваши рабы.

Испанский турок сказал:

– Не нужно, потому что мы уже спускаемся. [312]

Покоряясь нашей судьбе, мы внутренне молили Бога, чтобы об этом происшествии узнали на галионе. Мои товарищи были очень печальны, а я постарался примириться с положением, потому что во всех несчастиях, какие случаются с людьми, нет лучшего лекарства, чем терпение. Я хотя и обладал им, но, стараясь казаться веселым, чувствовал то, что может чувствовать человек, который, бывши всегда свободным, попадал в рабство. Судьбу надо побеждать мужеством: нет человека более несчастного, чем тот, который всегда был счастлив, потому что ему гораздо тяжелее переносить несчастья. Я говорил своим товарищам, что, для того чтобы ценить благо, нужно испытать какое-нибудь бедствие и переносить это бедствие надо терпеливо, чтобы оно было меньшим. Я пошел навстречу спускавшимся туркам с очень приветливым видом и, подойдя к тому, который говорил по-испански, обратился к нему с величайшей почтительностью и смирением, называя его знатным кабальеро, давая ему таким образом понять, что мне это было известно. Он был этим очень доволен и сказал сопровождавшим его туркам, что я считал его благородным и знатным; он действительно, как я узнал потом, был из рода наиболее уважаемых морисков королевства Валенсии, [313]но отрекся от христианства, увезя с собой очень большое количество серебра и золота. Заметив, что для меня было выгодно польстить ему, назвав его кабальеро и благородным, я продолжал говорить ему приятное для его тщеславия, потому что он был начальником двух своих галеот, уцелевших из тех пятнадцати благодаря тому, что они укрылись от неблагоприятной погоды в маленькой бухте; на эти галеоты нас привели со связанными руками в тот же самый день, так как у нас не было тогда никакого средства избежать этого. И когда я бренчал на гитаре, мой господин отозвал меня в сторону и сказал по секрету:

– Продолжай так, как ты начал, потому что я начальник этих галеот и мне это будет выгодно для моей репутации, а тебе – для хорошего обращения с тобой.

Я в точности исполнил это, рассказывая, как будто он не слыхал этого, что он происходил от очень знатных родителей, благородных кабальеро.

Наша судьба была настолько несчастлива, что сейчас же поднялся благоприятный для них ветер и, повернув галеоты носами к Алжиру, они поплыли с попутным ветром, не трогая весел. С нас сняли испанское платье и одели нас как жалких невольников; и в то время как остальные мои товарищи были брошены на весла, меня начальник оставил для своих услуг.

Чтобы не молчать при гнавшем нас легком ветре, мой господин спросил меня, как меня зовут, кто я и какая у меня была профессия или ремесло. На первое я сказал ему, что я назывался Маркос де Обрегон, сын горцев из долины Кайона. [314]

Остальные, будучи заняты слушаньем одного турчонка, который превосходно пел, не могли слышать, о чем мы говорили; и поэтому, прежде чем ответить ему, я спросил, был ли он христианином или сыном христиан, потому что его внешность и вид и красота мальчика, сына его, указывали, что они были испанцами. Он ответил мне очень охотно, во-первых, потому, что ему было приятно иметь дело с христианами, во-вторых, потому, что остальные очень внимательно слушали маленького певца. Он сказал мне, что он был крещен, был сыном родителей-христиан и что он переселился в Алжир не потому, что он отвергал христианскую религию, – так как он хорошо знал, что это была религия истинная, в которой должны были спастись души, – а по другой причине.

– Я, – сказал он, – родился с душой и сердцем испанца и не мог перенести оскорблений, какие получал каждый день от людей, стоявших гораздо ниже меня, насилий, какие применяли по отношению ко мне и к моему богатству, – которое было немалым, – ибо я происходил из рода старинных христиан, подобно другим, которые также переселялись и переселяются каждый день не только из королевства Валенсии, откуда я родом, но и из королевства Гранады [315]и из всей Испании. Меня сильно огорчало, как и других, что я не был допущен к званиям и должностям магистратов [316]и к высшим почестям, и я видел, что это бесчестье будет продолжаться вечно и что для того, чтобы уничтожить эту несправедливость, недостаточно обладать внешними и внутренними признаками христианина. Потому что человек, который ни по происхождению, ни по унаследованным или приобретенным качествам не возвышался над землей и на два пальца, осмеливался поносить позорными именами человека, который был настоящим христианином и настоящим кабальеро; и в особенности потому, что видел, как недосягаемо было всякое средство против всего этого. Что можешь ты сказать мне на это?

– Во-первых, – ответил я, – что церковь уже очень тщательно обсуждала это; и, во-вторых, что тот, кто приобщен крещением к христианской вере, не должен поддаваться или настолько терять бодрость ни из-за какого случая или несчастья, какое с ним приключится, чтобы отпадать от этой веры.

– Во всем этом я с тобой согласен, – сказал турок. – Но какое человеческое терпение может вынести, чтобы человек низкий, без достоинств и неродовитый, происхождение которого настолько темно, что в стране забыли о начале его рода и потерялась память о его предках, – чтобы такой человек возгордился, становясь выше людей с большими заслугами и достоинствами, чем его?

– Так как Бог – праведный судья в таких делах, – ответил я, – то, если Он допускает оскорбление здесь, Он не откажет в награде там, хотя я утверждаю, что такое оскорбление может заключаться не в статутах, касающихся церковных дел, [317]потому что там все это очень точно определено, а только в порочном намерении того, кто хочет обесчестить людей, которых он видит возвышающимися и преуспевающими на высоких и наиболее почитаемых поприщах.