Карл Мориц - Антон Райзер

Печальный, он продолжил свой путь, но, не пройдя и нескольких шагов, вдруг заметил валявшийся на земле складной нож. Он быстро поднял его и, обернувшись, крикнул хозяину, не вернет ли тот его платок взамен найденного ножа.

Как же изумился Райзер, когда хозяин, еще минутой раньше столь грубый, внезапно бросился ему на шею, расцеловал и попросился к нему в друзья, ведь Райзер не иначе как любимчик Провидения, коли сумел найти нож, потерянный не кем иным, как этим самым садовником. Он тут же с готовностью вернул платок, добавив, что отныне его сад всегда открыт для Райзера, и тот может рвать здесь слив, сколько вздумается, а сам он, хозяин, готов служить ему во всем, ибо ничего похожего на этот удивительный случай с ним никогда не происходило.

Обдумывая это странное происшествие по дороге домой, Райзер нашел самым примечательным то, что подобное приключилось с ним впервые в жизни и притом благодаря стечению обстоятельств, обычно совпадающих чрезвычайно редко.

Наверное, думал он, этой безделицей исчерпано доброе расположение его судьбы и теперь она заставит его дороже расплачиваться в большем за вину, что вменена ему самим его рождением на свет.

В этой связи ему вспомнился векфильдский священник, коему на редкость удачный бросок костей принес выигрыш в несколько пенсов – незадолго перед тем, как пришло известие о банкротстве купца, лишившем его целого состояния.

Еще недолгое время судьба воздерживалась от унизительных ударов, приуготовленных для Райзера, и позволяла ему безмятежно наслаждаться игрой в спектакле, где ему было отведено целых три роли.

Его заветнейшее желание оказалось тем самым почти исполнено, хотя блеснуть в трагической роли ему так и не довелось. Больше того, к его суждениям о театре прислушивались, у него спрашивали совета, а участием в спектакле и своими стихами он снискал известность среди студентов: все они относились к нему с учтивостью, составлявшей приятный контраст с тем, как он жил в Ганновере.

Теперь он прилежно посещал университетскую библиотеку и с особым удовольствием изучал сделанное Дюгальдом «Описание Китая», потратив на это уйму времени.

Как раз в это время вышла «Монастырская история» Зигварта, и Райзер вместе с Нерьесом прочли эту книгу несколько раз, преодолевая ужасающую скуку и всячески стараясь сохранить первоначально возникшее чувство умиления на протяжении всех трех ее томов.

Под конец Райзер задумал не больше и не меньше, как переложить сей сюжет в жанр исторической трагедии, и сделал для пробы множество набросков, затратив на это без счету драгоценного времени.

Когда же у него не стало получаться желаемое, то после каждой неудачи он часами предавался невыразимой тоске и отвращению. Природа, а заодно и собственные мысли потеряли для него всякое очарование, каждая минута его тяготила, а жизнь стала сущим терзанием.

Посему следующий раздел в истории страданий Антона Райзера следовало бы озаглавить

ибо он полнее всего отражает внутреннее и внешнее его состояние, а также показывает то, что многие люди не сознают или скрывают всю жизнь, робея доискиваться истинных оснований и причин своих неприятных ощущений.

Этим тайным мукам и сопротивлялся Райзер почти все свое детство.

Когда на него внезапно накатывала поэтическая волна, в душе рождалось печальное чувство, он представлял себе Нечто, в котором сам полностью растворялся, и все когда-либо им читанное, слышанное и передуманное перед лицом этого Нечто тоже куда-то исчезало. Верно описать его бытие стало бы неслыханным и несказанным наслаждением.

Одно по-прежнему оставалось неясным: чтó было бы здесь наиболее уместно – трагедия, баллада или элегическое стихотворение. Во всяком случае, это произведение должно было пробуждать некое чувство, о котором поэт уже смутно догадывался.

В минуты блаженного предчувствия язык мог издавать лишь отдельные лепечущие звуки. Как в некоторых одах Клопштока, где промежутки между словами заполнены точками.

Но эти разрозненные звуки всегда передавали всеобщность великого и возвышенного, вызывали слезы радости и тому подобные отклики. И это продолжалось, пока чувствительность снова не иссякала, так и не породив хотя бы нескольких разумных строк, могущих положить начало чему-то определенному.

Во время этого кризиса не рождалось ничего прекрасного, к чему могла бы прилепиться душа, на поверку оставалось лишь нечто совсем нестоящее. Как будто душа имела смутное представление о чем-то таком, чем стать не могла, но что делало постыдным само ее нынешнее существование.

Таков неложный знак отсутствия поэтического призвания: его нет, если побудить к творению тебя может одно лишь чувство целого, а прежде возникновения этого чувства или хотя бы ко времени его возникновения замысленная сцена во всей ее определенности никак не складывается. Иными словами, кто во время переживания некоего чувства не может окинуть взглядом сцену во всех ее подробностях, у того есть чувство, но нет поэтического дара.

И конечно, нет ничего опаснее, чем предаться этой обманчивой склонности. Никогда не рано бывает призвать юношу к строгому допросу самого себя: не ставит ли он свое желание на место способности творить. А поскольку заполнить это пустующее место ему не дано, то наказанием за запретное наслаждение будет вечная неудовлетворенность.

Именно так и происходило с Райзером, омрачившим лучшие часы своей жизни напрасными потугами, погоней за химерой, все время приманивающей его душу, когда же ему чудилось, будто он ее поймал, она немедленно растворялась в туманной дымке.

Едва ли контраст поэзии с жизнью и судьбой был явлен на ком-либо столь разительно, как на Райзере, который с детства жил в среде, втаптывавшей его в грязь, и, чтобы дотянуться до поэтического, ему пришлось перепрыгнуть через ступень формирования личности, а на следующей ступени он удержаться не смог.

Теперь во внешней его жизни все повторялось заново. Собственной комнаты у него не было; когда похолодало, ему пришлось переселиться в общую гостиную и вместе со своими сожителями выходить из нее всякий раз, как затевалась уборка.

В этой комнате с Райзером соседствовало целое семейство и еще один студент; все они принимали здесь гостей, и потому здесь вечно царили разговоры, детский шум, пение, ссоры и крики. Таково было окружение, в коем Райзер сочинял философский трактат о сентиментальности и пытался воплотить свои идеальные представления о поэзии.

Здесь же он вознамерился писать трагедию «Зигварт», которая начиналась у него сценой визита к отшельнику, излюбленной фантазией Райзера да и большинства молодых людей, воображающих у себя поэтический дар.