Карл Мориц - Антон Райзер

Это вполне естественно, так как жизнь отшельника имеет в себе много поэтического и поэт находит в его келье готовый материал для себя.

Однако ж тот, кто дает себя увлечь подобным предметам, почти наверняка также лишен подлинного поэтического дара, ибо ищет поэзии в предметах, тогда как она должна пребывать в нем самом и поэтизировать все, что предстает его воображению.

Равно и выбор ужасного – дурной знак, коль скоро самомнящий поэтический гений перво-наперво обращается именно к нему. Причина в том, что ужасное действительно заключает в себе много поэтического и этой материей легко можно маскировать внутреннюю пустоту и бесплодность.

Именно так произошло и с Райзером в Ганновере, когда он еще в школе попытался сгрудить и лжесвидетельство, и кровосмешение, и отцеубийство в одной трагедии, назвав ее «Лжесвидетельство» и при этом все время думая о постановке ее на сцене и о том, какой эффект она произведет на зрителей.

И этого тоже должно избегать всякому, кто всерьез желает дознаться, есть ли у него поэтическое призвание. Ибо истинный поэт и художник ожидает воздаяния себе не от эффекта, сообщаемого его произведением, но ищет наслаждения в самой работе и не сочтет, что трудился впустую, даже если никто не увидит его усилий. Произведение само безотчетно его притягивает, само заключает в себе энергию для его будущего роста, а все почести – лишь стрекало, которое его подгоняет.

Жажда славы может, конечно, побудить к созданию великого произведения, но никогда не сможет наделить необходимой для этого силой того, кто не обладал ею еще прежде, чем познал жажду славы.

И еще один, третий дурной знак, когда молодые поэты слишком охотно черпают сюжеты из далекого и неведомого, когда они чрезмерно увлекаются обработкой восточных мотивов и прочих материй, донельзя удаленных от сцен повседневной жизни и несущих поэзию уже в самих себе.

И к этому Райзер тоже был причастен. Уже довольно долго он обдумывал поэму о Творении, которая разворачивалась бы в отдаленнейших пределах, какие только можно вообразить, и где на месте подробностей, коих он избегал, выступали сплошь огромные бесформенные массы, полагаемые чем-то в высшей степени поэтическим и в качестве такового избираемые многими не слишком одаренными молодыми авторами куда более охотно, нежели предметы, более близкие к человеку. Ибо в эти последние надлежало бы еще вдохнуть возвышенную поэзию, а в первых их гений мнил отыскать ее уже готовой.

Между тем обстоятельства Райзера с каждым днем становились все более стесненными – из Ганновера, вопреки надеждам, никакой помощи не поступало, хозяева все чаще бросали на него косые взгляды, поняв, что у него нет не только денег, но и надежд на их получение. Он больше не мог платить за завтраки и ужины, которые обычно здесь получал, и ему ясно дали понять, что никакого желания ссужать его деньгами у хозяев нет. А поскольку пользы от него теперь не было никакой и своим унылым видом он только портил компанию, вполне естественно, что от него решили избавиться и отказали от квартиры.

Событие само по себе заурядное, но Райзер воспринял его трагически. Мысль о том, что он кому-то в тягость и что окружающие едва его терпят, опять сделала для него жизнь ненавистной. На него снова разом нахлынули воспоминания детства и юности. Весь позор он принял на себя и в отчаянии решил снова отдаться на волю слепой судьбы.

Он задумал в тот же день покинуть Эрфурт, великое множество романических идей теснилось у него в голове, и самая заманчивая из них была: отправиться в Веймар к создателю «Вертера» и на любых условиях попроситься к нему в услужение; таким образом он под чужим видом вошел бы в близкое окружение человека, оставившего в его душе глубочайший след. Райзер вышел за городские ворота и устремил взгляд на Эттерсберг, стоявший высокой преградой на пути его желаний.

Он навестил Фрорипа и стал прощаться с ним, не называя причины, по которой вновь покидает Эрфурт. Доктор Фрорип отнес решение Райзера за счет его мрачного настроения, стал убеждать его остаться и отпустил не прежде, чем тот пообещал повременить с уходом по крайней мере до завтрашнего утра.

Такое участие было Райзеру чрезвычайно лестно, но стоило ему остаться наедине, как его, словно злой демон, опять начала преследовать мысль, что он сделался обузой для окружающих. Не находя покоя, он стал бродить по пустынным окрестностям Эрфурта, вокруг картезианского монастыря, где всем сердцем желал бы теперь обрести надежное убежище, и с тоской глядел на его недвижные стены.

Так он блуждал по округе до вечера, но тут небо затянулось тучами и обрушился ливень, мгновенно промочивший его до нитки. Охватившая Райзера крупная дрожь лишь усиливала его внутреннюю тревогу, заставляя под проливным дождем кружить по опустевшим улицам вдоль старинных городских стен: сама мысль о возвращении в прежнее жилище казалась ему невыносимой.

Он поднялся по высокой лестнице к древнему собору и обвязал голову платком, надеясь хоть ненадолго спастись от дождя под стеной. Сначала от усталости на него навалилась какая-то отупляющая дремота, однако вскоре, разбуженный новым порывом ветра и дождя, он опять пустился кружить по улицам.

Под струями дождя, бившими в лицо, он вспомнил строку из Лира: to shut me out, in such a night as this! («Прогнать меня в такую ночь наружу!» [15]), и тут, погруженный в собственное отчаяние, принялся исполнять роль Лира, но вскоре позабыл о себе, растворившись в судьбе Лира, изгнанного родными дочерьми и призывающего стихии отомстить чудовищную обиду.

Сцена эта сначала его взбодрила, и некоторое время он с каким-то сладострастием даже упивался своим положением, но наконец и это чувство притупилось, его окружала лишь голая действительность, и, опомнившись, он презрительно расхохотался над самим собой.

В таком настроении он снова вернулся к старинному собору, который уже открылся, и в него при зажженных свечах стекались на заутреню хористы. Старинное готическое здание, мерцающие огоньки, их отражение в высоких окнах произвели волшебное впечатление на Райзера, опустившегося на скамью после целой ночи, проведенной в блужданиях. Он словно бы обрел приют от дождя, и все же здешнее пространство не было предназначено для живых. Скорее, сумрачный свод призывал к себе тех, что хотели бежать от жизни, и всякий, кто пережил ночь, подобную выпавшей Райзеру, с охотой откликался на этот зов. Сидя на скамье в храме, Райзер почувствовал себя перенесенным в область отрешенности и покоя, что доставило ему несказанное наслаждение, разом освободившее от всех горестей и скорбей и отвлекшее от воспоминаний прошлого. Райзер хлебнул летейской влаги и соскользнул в царство сладостной и безмятежной дремоты. При этом взгляд его неотрывно ловил бледное мерцание высоких окон, которое, как он чувствовал, и перенесло его в новый мир: он пробудился в торжественных спальных покоях и открыл глаза после кошмарного ночного сна.