Михаил Кочнев - Миткалевая метель

— Отдай задаток барыне, обманщик!

Но забыла, знать, помещица: что к Сазону в карман попало, то, считай, пропало. Ни с чем уехали гонцы назад.

Затеяла Барсучиха тяжбу. Сама ездила с жалобой к губернскому прокурору.

У Сазона один ответ:

— Купила и получай! Что, я их держу, что ли? Ради бога, избавь от смутьянов.

Время тогда стояло тревожное. Царь Николай Первый — а больше-то его в народе Палкиным звали — вешал, по тюрьмам сажал, в Сибирь угонял неугодных, недовольных. Звон кандальный гремел по всем путям-дорогам.

Вот и взяла тревога губернатора. Как же это так: фабричники выходят из послушанья? Пошла писать губерния, потекли чернильные реки: подай в полицию главных зачинщиков. А поди разберись, кто зачинщик, кто нет. Почитай, у всех рабочих людей мысли-то одинаковы, всех одна плеть бьет, одна кабала душит.

Проданные ткачи хоть и в немилости у Сазона, но дело знают. Работают краше прежнего. Стал думать Сазон, глядя на их старанье: «Не зря ли я этих запродал? Лучше бы других… Ну и хорошо, если не хотят уходить». Два блага у него: и задаток при кармане, и отменные мастера при фабрике. «Сломать старый корпус успеем», — думает.

Только в толк не взять Сазону: куда же все вожаки, самые-то зачинщики пропадают, когда появляются сыскные во дворе?

А они никуда не девались, только переодевались. В оконце-то, по наказу Харлампия, всегда свой паренек зоркий посматривал. Сыскные к воротам — паренек свистнет, тут и понадобятся шелковые рубашки.

Долго полиция понапрасну сбивала подметки. Уж хотели отступиться да спрятать кляузу под сукно. Может, и спрятали бы, если бы, на беду ткачам, не настигла их по лету одна оплошность.

Как-то раз Харлампий и Ермила надели шелковые рубашки и пошли купаться на озерко. У калачного амбара стоят сотский с десятским. Оба подвыпили. Ткачи их видят, а те ткачей не видят. Харлампий как толкнет высоким плечом сотского, тот и пополз на карачках.

— Что это за столб встал посреди дороги? — будто говорит сам воздух Харлампиевым строгим голосом.

Сотскому не внять, кто толкается да еще столбом дерзостно обзывает. Никого нет поблизости.

А тем временем Харлампий и Ермила идут к озерку, разговаривают. Что они говорят — слышно, а самих их не видно. Протер осоловелые глаза сотский: приметил на пыльной дороге следы, будто двое босиком прошли.

Сотский десятского — за рукав да по тому следу к озерку. Харлампий и Ермила скинули рубашки, положили под кусток, сами бултых в воду! Ныряют, плещутся. Откуда ни возьмись, чайка-вестница шелковыми крыльями тревожно замахала над ними. То над кустом взовьется, где рубашки лежат, то крылом у самого плеча чиркнет по воде. Догадался Харлампий — скорее к берегу. А из-за куста навстречу ткачам сотский с десятским:

— А ну, вылезайте на бережок! Вас и надо. Давно мы вас искали!

По пояс голых погнали, под замок за решетку посадили обоих на съедение клопам и тараканам. Доложили губернскому правителю, что зачинщики-бунтовщики под стражей. Тот скорописку-бумажку шлет: судить на миру, отстегать дубцами и, как безнадежных, к исправлению недоступных, забить в замки и сослать на вечное поселенье в сибирскую сторону… Вот как мастерство-то ценилось в ту пору!

По губернаторскому веленью так и сделали. Сазон, двуличный, на суде отрекся от своих мастеров: мол, куда хотите гоните их, оба они самые неисправные из всех.

Повели Харлампия с Ермилой из судной избы 3 3 С у дная изба — помещение, где вершили суд. в острог. За ними идет Аннушка, с узелком белым, а по щекам у нее слезы в два ручья.

— Нельзя ли на дорогу им каравашек да бельишко вот…

— Отдай.

Передала Аннушка узелок с хлебом и рубашками.

Харлампия и Ермилу сунули в каталажку. Утром входит тюремщик, глядит — пустая каталажка. Горбушка хлеба на столе. Обернулся — дверь сама открылась, и слышно, будто убегают по лестнице.

— Держи, хватай! — рявкнул тюремщик.

Стражники греются на солнце и в ус не дуют. Не видят, кого хватать-то. Дверь железная у тюремной стражи под носом отворилась — и поминай как звали Харлампия с Ермилой.

Ни в лес, ни в чужой город не побежали, но и на фабрику им путь заказан.

В тот день больно уж весело летала белая чайка над озерком, над бельником. Вместе с Аннушкой радовалась. Еще бы не радоваться, сам посуди…

Гащивать-то к своим фабричным заходили Харлампий с Ермилой. Поди догляди их, если на них рубашки не простые. Перед своими-то, конечно, не таились.

Вскоре пошла Аннушка вроде по грибы, да и не воротилась, и ребятки-то Ермиловы скрылись в ту ночь.

Потихоньку шептались ткачи: знаем, мол, куда они скрылись. Но хозяину, конечно, не сказывали. Слушок такой прошел о пропащих: опять тут, надо думать, Полянка заступилась, указала им дорогу на одну дальнюю фабрику. Тайное такое место нашла для них. Там и остались жить беглые, а за ними и другие стали туда уходить.

…Вот и весь моток-мотушечко с локоток, а другой — серебряный — лежит в плетеной веретенице у соседки-рукодельницы.

Другой про старину-то и не больно охоч слушать. Мол, было это, да сплыло, а теперь все на другой манер повернуто, другой краской крашено. Так-то оно так. Только и про старину забывать не след.

В старину леса были у нас — на сотни верст. Как из фабрики вышел, так и лес начинался. В три обхвата сосны росли.

Зимой, бывало, припугнет лисица зайца, так он с перепугу, случалось, через худое окно прямо в ткацкую залепетывал. Лоси к самым мытилкам 4 4 Мыт и лка — фабричное помещение на берегу реки (обычно деревянное, построенное на сваях), где промывались ткани. на питье выходили. Да отстали: с фабричной краской вода не то, что из серебряного ручья в березовом бору, — в нос отравой бьет. Да и охотники — большая для них помеха.

Птицы всякой, гриба, ягоды — ну, необеримо было! Возами вози. А уж черники-то! В лес войдешь — ровно черный дождь ударил, ступить негде.

Сказывают, прежде береза к березе вплотную росла на целые версты. Что кругла, что стройна, что бела! При луне серебром кожура горит, переливается. Особливо зимой, в заморозок. В лес войдешь, как в терем. Вот, бывало, повезут мужики свои тряпки в Парское 5 5 Парск о е — название крупного села, расположенного в нескольких десятках километров от Иванова. В этом селе бывали большие базары. или с базара ворочаются — едут ночью березняком, лошадей по их воле пустят, а сами всё любуются. Уж больно в березовом лесу отрадно! Тихо. Лунно. Куда ни глянь — серебро рассыпано. На воротнике серебро, на гриве у лошадей, ветви на березах тоже серебряные, а вдобавок, случится, на маковках у деревьев — полушалки белые.

И еще, сказывают, испокон веку тем березняком на рысях ездить опасались. Если кто поозябнет, ехавши-то, или навеселе шуганет да пошибче поедет, так и жди: или лошадь ногу о корень переломит — обезножеет, или хозяин с обмороженным носом домой пожалует, а то не-весть как и в болото угодит. А болото эвон где! Там ныне торф копают.