Михаил Кочнев - Сказы

Сказал и перелетел в руки к красавице.

— Скажи, челнок, кто теперь на фабрике за хозяина?

— За хозяина у нас весь народ. Фабрикой правит ткача Трифона сын, а про старого хозяина — купца здесь давно забыли.

— А начинается все великое с малого, — сказала красавица, кивнула на челнок, — всякое дело человеком ставится, человеком славится.

Узнал Степан, какой надо корень найти в лесу, чтобы выточить веселый челнок. И пусть он сначала полежит в темноте, посидит в духоте, подымется на высоту, увидит светлоту. А сердце его в земле, в самой глубине.

За один короткий миг Степан столько всего повидал, что всего этого не обдумать за целую жизнь.

Стала торопиться красавица:

— Мне ведь надо еще у многих побывать, многим души отогреть. Прощай, Степан! Только берегись старой неповоротливой завистницы: злая она. Хочется ей запутать в тенета хоть одного умельца, но ничего у нее не выходит. Но ты помни: куда тебя мечта поведет, и эта неповоротливая за тобой побредет. У нее чары есть… Чу, не она ли тащится, эта Мотя Дремовна — утиный нос. Непроглядным облаком она сбивает людей с верного пути.

— А кто же ты? — спросил Степан.

— Я Мечта людская, родная сестрица Сказки… — послышалось в ответ.

Обернулся Степан, оглянулся Степан, хрустнул сучок под чьей-то пятой. Около гнилого пня идет-бредет старуха в черном сарафане, за коренья запинается, через кочки, как колода, еле-еле переваливается. С плеч до пят она вся зеленая, как дупло на болоте обомшелое. На спине-то у нее кузов с каменьями, лапти на ней, как корыта долбленые. А и впрямь нос-то у нее на утиный похож. Ногу-то она пока через кочку переставляет, успеет дубок на аршин вырасти, пока сумку-то с плеча на плечо перекладывает, успеет молода невеста состариться; пока слово-то собирается вымолвить, солнце с восхода до заката успеет доплыть. Шипит, скрипит, как гнилая осина на юру.

Заприметила Степана, манит к себе. Пока спрашивала, солнце с полудня на закат ушло.

— Не п-р-о-х-о-д-и-л-а л-и з-д-е-с-ь д-е-в-к-а н-е-п-о-с-л-у-ш-н-а-я м-о-я?

Прикинул Степан, полюбопытствовал: не ты ли, мол, и есть Мотя Дремовна — утиный нос? Она отказывается: мол, Дремовна-то не я, а сестра моя.

Не стал он с ней лясы-балясы точить. Сказал: мало ль де в лесу в грибную пору ходит девушек?

А старуха-то пальцем грозит:

— Лукавишь, по глазам твоим вижу. Небось наслушался сказок заманчивых от этой девки! Вишь, они у тебя стали огнем посверкивать. Но я все ее наветы развею по ветру! — У самой маленькие глазенки так и бегают, носом утиным водит, держит по ветру.

А Степан думает: «Дай-де, послушаю, что будет плесть эта колода».

А та и заскрипела:

— Вот, добрый молодец, не слушай ты никогда ее, непоседливую, не верь ты ей. Обманет! У меня и спокой-то, и заботушка-то ко мне не стучит в дверь, у меня жизнь-то идет, как трава растет, что само вырастет, тем я и довольна. Вишь, баишь, что не водила она тебя никуда? Бессмертник-то вон цветет, вижу, что она, проклятая, здесь стояла. Любит она этот цветок.

— Ну, стояла и стояла, а тебе что за обида? Мы и сами знаем, на ком парчов кафтан, в ком золотой талан.

Заохала старуха, прикинулась немощной.

А Степан-то человек отзывчивый.

— Помоги старой. Сдери бересточку да наверни на мою тросточку, а то руку я намяла, саднит больно. Наверни, тогда и узнаешь, какая я о добрых людях работница, векова сухотница. Картуз золота понесешь домой.

Не польстился Степан на посул, на золото, — просто захотелось старого человека уважить. Ан помог Степан старой-старинешне себе на беду. Содрал бересточку, надел старухе на сучковатую тросточку, — только бы скорее она с глаз долой убиралась.

Надел и очутился нивесть где. Сидит он в какой-то разваленной избушке, за окном — лес, за стеной — волки воют. Над корытом коптит лучина, печка без трубы, дым под потолок, сажи на стенах наросло на вершок. Две девицы — русые-косицы, худы, бледны, будто две картофельные ботвинки, что без солнца выросли, под полом, в лице ни кровинки у обеих. Меньшая привязала к гвоздю кудель — сидит на дощечке, прядет, зевает. Старшая у стены ткет, тоже зевает. Ну и стан. Три палки связаны, поперек избенки положены, топором тесаны, веревкой скреплены, лаптем меряны, слепым глазом сверены.

Обрадовалась карга старая, села на пороге у двери.

— Ну, голубчик, теперь ты мой. Глянь, какие у меня красавицы. Не чета твоей непутевой. И тебе такое житье полюбится.

Сел Степан на чурбачок у коника. И на него дремоту, позевоту хочет нагнать ленивая кочерга. Сидит, дремлет.

— Ну что, хорошо ведь у меня, добрый молодец? Ни беспокойства, ни волненья. Живи, не торопись, работа — не волк, в лес не убежит! — зевает старуха. От нечего делать то веретеном почешет за ухом, то зевнет да рот беззубый покрестит, спину почешет о косяк.

— Пока ничего хорошего не вижу, — отвечает Степан.

— Что это ты, нешто слепой?

— Не слепой, а до времени скупой. Уж, кажись, эти десять минут, как десять лет у тебя сижу на чурбачке, и никакой радости. Словно все вы в мертвой воде затонули, и я с вами.

— Это и больно хорошо!

— Так-то, как у тебя, у нас давно и не ткут и не прядут, — пеняет Степан.

— Ну и плохо, значит непутевой моей ослушнице вняли. Ты о ней лучше не вспоминай. Она чего не нашепчет чуткому-то уху! Да все ее сладки шопоты — один обман. А я дыхну — и рассею все, как над речкой туман. У меня тишина-то какая! Покой-то какой! Чего еще тебе надо? Не пойму. Есть у тебя веретено кленовое, так нет — подай им чеканное, да еще челнок-летунок! Знай, как я тот челнок увижу, в мелкие щепки расщеплю, из рук твоих изыму, кроме горя ничего ты не получишь.

Тянет свою канитель странница-сарафанница, не выпускает из рук тросточку с бересточкой. Через ту тросточку не переступить Степану.

— Батюшки, уж, кажись, двадцать лет здесь торчу, и все здесь по-старому. Вот так попал в мертвое болото! — сокрушается Степан. Сам себе дает твердый завет: «Нет уж, перемогу, а не задремлю».

А облик Мечты, той красавицы, с которой он беседовал, стоит перед ним, как живой. Оттого, знать, не спится Степану. «Неужели меня не выручит Мечта?» — думает он.

А старая клюет носом, еле языком шевелит. Страсть как хочется ей поспать, но ждет, чтобы Степан первый заснул, а то, мол, убежит. Тоже бабка хоть и с небольшой, но с догадкой.

Вздохнул Степан:

— Да что ж это такое: кажись, уж тридцать лет я тут, а хоть бы на одну ниточку что-нибудь изменилось! Чем так жить, лучше в печке поленом сгореть, и то радости-то больше — хоть кого-нибудь согреешь!

— Ну что, разве не хорошо у меня, мастеровой человек? — снова-здорово спрашивает хозяйка.

— Если бы я был не мастеровой, а пень березовый, так, может быть, согласился бы с твоей похвальбой. Пню все равно, где ни гнить, а я ведь не затем родился, чтобы сидеть сложа руки. Обманула ты меня, старая перечница. Здесь от одной скуки паутиной обрастешь, — ругается Степан.