Галина Лифшиц-Артемьева - Предания, сказки и мифы западных славян

И стоит, и часто дышит,
разгорается желанье,
и идет, перекрестившись,
влево, к лунному сиянью.
Недоверчиво любуясь,
серебра кусок поднимет
и назад его положит,
снова слиток с места сдвинет,
но вернет на место то же?
Нет, в передник убирает
и становится смелее:
«Это Бог мне помогает,
это Он меня жалеет,
это Он мне счастье дарит,
не взяла бы – согрешила,
Ах, спасибо, Боже милый!»

Так с собою согласившись,
сына на пол усадила,
на колени опустившись,
быстро фартук расстелила,
серебро в него сгребает
и опять себе бормочет:
«Это Бог нам помогает,
это Он спасти нас хочет!»
И берет, берет без счета,
фартук полон, встать не может,
но еще нашлась работа:
больше взять платок поможет!
Но дитя мешает очень:
много ли ухватишь с милым?
И оставить клад нет мочи,
и нести его не в силах.

Серебро она уносит,
а дитя дрожит, боится:
«Мама! мама!» – слезно просит,
в страхе к матери стремится.
«Ты не плачь, не плачь, сыночек,
подожди совсем немножко,
мама скоро возвратится,
посиди тут, милый крошка!»

И бежит, бежит из зала,
вот пещеру миновала
через реку, в лес тот темный,
дома в уголок укромный
клад сложила и вскочила,
побежала что есть силы,
запыхавшись, в зал вбежала,
словно и не покидала.

Ветерок тихонько веет,
из костела слышно пенье,
хор церковный воспевает
Иисусовы мученья.

Мальчик радостно встречает:
«Ха-ха, мама! Ха-ха, мама!»
Только маму замечает,
хлопает, смеясь, руками.

Мать на это и не глянет,
а бежит теперь направо,
злата блеск оттуда манит,
блеск могущества и славы!
И коленопреклоненно
снова фартук расстелила,
глядя на металл влюбленно,
весь передник им покрыла.
Фартук полон, встать не может,
больше взять платок поможет,
сердце часто-часто бьется!
Как же рада! Как смеется!

Золото она уносит,
а дитя остаться просит.
«Мама! Мама!» – к ней стремится,
быть один он тут боится.
«Ты не плачь, не плачь, мой крошка,
подожди еще немножко».
И из фартука достала
две монетки золотые,
друг о дружку побренчала:
«Вот игрушки дорогие!
Динь-динь! Слышишь? Как звоночек!»
Но ребенок хнычет, плачет,
он монетки брать не хочет.

В фартук руку опустила,
горстку золотых достала
и ребенку на коленки
все монетки положила.
«Посмотри, что есть у мамы!

Ты не плачь, не плачь, сыночек,
Дитятко, ты – лучший самый,
Динь-динь, поиграй в звоночек.
Мама скоро возвратится,
будем вместе веселиться».

И бегом, бегом из зала,
на ребенка не взглянула,
вот пещеру миновала,
вот к реке опять свернула,
забежала в лес тот темный,
устремясь к избушке скромной.

«Гой ты, хижина простая,
ты останешься пустая!
Жить теперь начнем богато,
мне такой не нужно хаты!
Прочь уйду из чащи темной,
от отцовской крыши скромной,
чудом улыбнулось счастье,
нас покинуло ненастье.
Хватит мне в земле копаться,
буду жить и улыбаться!
Все теперь начнется снова
после этого улова.
Я большой дворец построю,
стану жить я госпожою.
Ну, счастливо оставаться!
Мне пора с тобой прощаться!
Вдовья доля, нищета
в прошлом – я уже не та!
Посмотри, что принесла!»
В фартук смотрит – чудеса!
От испуга помертвела,
задрожала, побледнела,
видит, видит – ой, что видит!
Нет, неправда, так не выйдет,
быть того совсем не может!
Где монеты? Это что же?
Нет, она тому не верит,
открывает дома двери,
вот сундук, где серебро,
но пропало все добро:
видит, видит без сомненья:
в сундуке лежат каменья!
Глина в фартуке, в платке!
И лишь камни в сундуке!
Что за наважденье было?
Что же, что ее сгубило?
Всюду прах и запустенье:

Не дал Бог благословенья!

Как чудовищна утрата,
горе, боль, беда какая!
Сердце вдруг зовет куда-то:
про малютку вспоминает.
Стены дрогнули от крика:
«Ах, дитя! Дитя родное!»
«Ах, дитя-дитя-родное» —
Воет эхо под горою.

И в предчувствии ужасном
Бежит женщина, несется,
словно птица в день ненастный
с криком к скалам страшным рвется,
где нашла тот клад обманный,
Там вблизи костел туманный.

От костела ветер веет,
почему ж не слышно пенье?
Хор уж больше там не славит
Иисусовы мученья.

Как к пещере прибежала,
что в испуге увидала?
Триста лишь шагов до храма,
лес закончился дремучий,
и лежит обычный камень.
А ее загадка мучит:
нет скалы, и нет пещеры,
лишь кустов сухие сучья.

Как испуг ее пронзает!
Как зовет, как ищет, бьется!
На пригорок как взбегает,
сквозь кустарник дикий рвется!
А в очах ее безумье,
губы сини, щеки серы!
Меж шипами без раздумья
ищет страшную пещеру.
«Ах, беда! И здесь ошиблась!»
Вся она в кровавых ранах,
вновь упала и ушиблась,
платье все в лохмотьях рваных.
Нет! Нигде пещеры нету!
Боль и страх ее терзают,
уж глаза не видят свету,
к небесам она взывает:
«Кто вернет дитя родное?
Мой сыночек! Где ты? Где ты?»

«Глубоко я под землею! —
слышен тихий голосочек,
доносимый шумом ветра, —
ни глазами не увидеть,
ни ушами не услышать,
хорошо тут под землею,
мне еды, питья не нужно,
лишь играть с кусками злата,
сидя в мраморной палате!

Нет ни дня здесь, нет ни ночи,
здесь не засыпают очи,
я играю, все играю —
дзынь – монетки собираю!»

Снова ищет, но напрасно!
Наземь падает, рыдает,
стеснена тоской ужасной,
волос клочья вырывает,
неустанно причитает:

«Ах мне горе! Горе! Горе!
Где дитя мое родное?
Где найду тебя, мой милый?»
«Милый – милый!» – что есть силы
плач несется в гущу леса.

День прошел, другой проходит,
вот в неделю превратились,
месяц из недель выходит,
солнце лета закатилось.

На пригорке, среди буков,
храм построен с башней низкой,
с башни той несутся звуки
в лес и к деревеньке близкой.
Рано утром, до работы
к мессе колокол сзывает,
перед образом Господним
пахарь голову склоняет.

Кто узнает ту особу,
что лицом к земле склонилась?
Уж погасли свечи в храме,
а она еще молилась.
Кажется, она не дышит.
щеки, губы посинели,
Кто ее молитвы слышит?
Кто она? Узнаешь еле.
После службы окончанья
дверь у храма затворится.
Видят меж дерев сельчане,
будто тень с пригорка мчится,
а потом идет неспешно
стежкой меж кустов колючих,
где металась безуспешно
в страшных зарослях дремучих.
Тут вздыхает преглубоко,
уронив лицо в ладони:
«Ах, дитя мое!» – и око
уж в слезах горючих тонет.