Легенды Крыма

— И молния, и гром от облаков.

И когда подумал так, накатился на судно вал выше мачты намного мер.

— Васта темони, клади руль, — крикнул Тамара рулевому, но оторвался руль, и понеслось судно по воле ветра к береговой скале.

Понял Илья, что близка гибель, и в испуганной душе шевельнулось сомнение, не карает ли его пророк за неверие.

И в ту же минуту пронесся с севера на юг громовой раскат, и над мысом, где теперь церковь Ильи, в пламени и тысячах искр опустилась огненная колесница.

— Илья! — воскликнул Тамара, и подумал в душе: — На том месте, где видел его, построю ему церковь, хотя бы пришлось для того продать корабль.

Матим бистин, своей верой клянусь в том.

Не успела остыть эта мысль, как примолкла гроза, и ветер с берега погнал волну в море, а с нею и Тамарин корабль.

— Васта темони, — прозвучал над Тамарой чей-то грозный голос, и увидел себя Тамара стоящим у руля, который, подплыв к судну, стал на свое место.

К вечеру достиг Тамара Сугдеи, сдал товар и, нагрузившись новым, вернулся в Кафу.

Не рассказал, однако, никому о случившемся, пожалел продать корабль и решил заработать прежде побольше денег и тогда построить храм.

Сначала решил так, но вскоре передумал.

— Не может быть, чтобы все это случилось. Просто приснилось. Колокитья!

И, успокаивая себя так, он со временем забыл о своей клятве.

Все шло хорошо; за десятки лет ни один из кораблей его не потерпел крушения, и Илья Тамара стал богатейшим купцом Кафы.

Однако в душе, помимо воли, жило что-то, что напоминало о случае в молодые годы. Не любил Тамара смотреть на гору, где было ему видение, и избегал выходить в море под Ильин день.

Но однажды, незадолго до этого дня, пришлось ему возвращаться от Амастридских берегов.

— Да будет благословенно имя Георгия, патрона той страны!

Попутный ветер резко нес корабль и вдали стали уже синеть Таврские горы.

И вдруг сразу стих ветер, точно смело его с моря, и корабль попал в мертвый штиль.

Больше всего боятся его моряки, но наступал Ильин день, когда по всему Понту носится ветер, и Тамара спокойно лежал на корме.

Он подсчитывал барыши и, закончив подсчеты, улыбнулся торговой удаче.

— Не нужно быть знатным, не нужно быть ученым, чтобы хорошо жить. Нужно только быть умнее других, чтобы пользоваться их глупостью. Алю пулунде грамата, алю полите гносис!

— Скверная мысль, — сказал кто-то в душе его, и вздрогнул Тамара.

Поднялся с ложа, посмотрел на берег. Оттуда медленно надвигались тучи, и зарница сверкала зловещим глазом.

Побежала по морю предветренная рябь, за нею береговик погнал волну.

Корабль поднял все паруса и взял нос на восток, где была Кафа, но, попав в странное течение, не мог далеко уйти.

А ветер быстро крепчал, недобрым шумом гудело морс, воздух шипел и свистел, завывая.

Не выдержала порыва главная мачта и обломилась.

— Плохо дело!

И в последнем сумеречном свете увидели гору, где когда-то случилось видение.

Вспомнил о нем Тамара и смутился духом. Настала темнота, нельзя было видеть своей руки; ливень заливал потоками палубу; волна била через борта и в трюмах появилась течь. Истрепались в клочья штормовые паруса; не слушался корабль руля, как гнилая нитка, оборвалась якорная цепь, когда нагнало корабль к берегам и попытались бросить якорь.

— Одно чудо может спасти!

И молили люди о чуде; умоляли Илью смягчить гнев; обещали весь первый улов отдать на свечу ему.

А Тамара упал на колени и в сердце своем поклялся выполнить, что обещал когда-то в своей юности.

Огненная молния рассекла небо, опалила воздух, озарила корабль и скалы, среди которых он носился; в последнем зигзаге скользнула по мачте и загорелась сиянием впереди судна.

Кто-то грозный и гневный поднял над кораблем руку. Сверкал молниями его взгляд; в бешеном порыве рвалась борода; готовы были открыться уста для гибельного слова.

— Элейсон имас, Кирие! Помилуй нас!

Опустилась рука проклятия и указала погибавшим путь спасения.

В стороне зажглись кафские огни и… потухло сияние.

Как убитые, заснули дома корабельные. Не заснул только старик Тамара. Стоял у городского храма и шептал слова тропаря:

— Почитающих тебя, Илья, исцели.

Стоял всю ночь и утром нашли его на том же месте. Не узнали его, так изменился он. Покоем величия дышало его. лицо и близостью Неба светились глаза.

И когда через год иконный мастер писал образ пророка Ильи для нового храма, который построил на горе Тамара, это с него он написал лик пророка.

Оттого не видно гнева в пророческих глазах и нет страха, когда смотришь на икону.

Умер Тамара глубоким стариком и под конец дней своих избегал говорить о пережитом, но люди читали об этом в чистом взоре его.

Ибо взор души человеческой проникает часто глубже, чем подсказывает речь.

Теперь пройти ночью не страшно, кругом все застроено. А раньше был пустырь и над обрывом стояла кузница, а в кузнице жил цыган-кузнец.

Бил молотом кузнец по наковальне, летели в стороны искры. Скалил зубы цыган, хохотал.

— Хватить по голове, мозги, как искры, разлетятся.

— А, чтоб тебе! — говорили люди и избегали без надобности ходить к кузнецу.

Недалеко жила молодая солдатка. Муж ушел на войну в Туретчину, и два года не было вести о нем.

— Верно, убили, а не то — так просто помер.

Приглянулась солдатка цыгану, стал он к ней захаживать. Когда орехов, когда чего другого носил.

Уклонялась солдатка от ласки и не хотела, чтобы цыган вовсе перестал к ней ходить.

Вертелась, вертелась и забеременела.

— Что будем делать, если солдат вернется? — боялась солдатка.

А цыган хохотал:

— Ребенка под мост — и концы в воду. Чего, дура, робеешь.

И пришло время родить. Мучилась, мучилась солдатка и родила девочку.

Беленькую, не на цыгана, на солдата похожую.

— Не моя дочь, — верно, с кем блудила.

Толкнул женщину ногой и унес девочку к мосту; привязал к ней камень и швырнул в место поглубже.

И ударили в это время в ночной пасхальный колокол.

Вскрикнуло дитя и замолкло.

— Куда ты дел девочку, — допытывалась солдатка. — Хоть бы покрестили ее, нехристь ты этакий!

— Покрестил сам ее, — хохотал злее прежнего цыган.

Недолго пожила солдатка и умерла; все хотела позвать свою доченьку, но не знала, как позвать, потому что не было у нее христианского имени.

Прошло много лет. Из молодого цыган старым стал, и таким неприятным, что не дай Бог на ночь встретится. Не заснешь потом.

В народе дурно говорили о нем. Было много обид всяких. И один парень не стерпел, хватил его молотом по голове и разлетелись мозги, как искры от наковальни.

А вскоре развалилась и цыганская кузница.