Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

Поэт сидел, привалившись к стене, слушал, закрыв глаза, будто зрение мешало ему сосредоточиться и понять смысл фраз, произносимых вовсе не громко; напротив, Лодовико почти шептал, но каждое слово жило собственной жизнью, слова усиливали друг друга, нагромождались друг на друга, в воздухе будто висел звуковой шар, расширяясь и грозя заполнить все пространство. У поэта стучало в висках, и он не сразу смог ответить на прямо заданный вопрос. Лодовико замолчал, стоял перед поэтом, сложив руки на груди, ждал.

Русполи разлепил веки и чужим сиплым голосом произнес:

– Что ж, синьор делле Коломбе, вы правы. Галилей ни разу не принял ваш вызов. Уж не думаете ли вы, что он не уверен в своих словах?

– Нет, – спокойно, будто актер, отыгравший важный для пьесы монолог и пожелавший отдохнуть от напряжения, сказал Лодовико. – Безусловно, Галилей убежден в своей правоте. Что говорить, он, конечно, прав! Но если бы я не подгонял его мысль, не заставлял его мозг придумывать ответы на мои, как он полагал, бездарные, а на самом деле глубоко продуманные вопросы и аргументы, если бы он мог блестяще на них ответить и снискать себе еще большую славу, неужели он…

Лодовико замолчал на полуслове, прислушался и шагнул к окну, чтобы слышать лучше.

– Что? – спросил Русполи, встав и отступив в угол, куда не проникал свет от десятка горевших свечей. Инстинкт, да.

– Четыре, – тихо, будто себе сообщая, а не гостю, произнес Лодовико. – Колокол Сан Джованни. Я всегда по нему сверяю время.

Он не стал садиться, прислонился к стене у окна, на поэта не смотрел, да и не видел его, забившегося в темный угол. Две свечи в большом канделябре успели погаснуть, и тьма возобладала над светом, казалось, на веки вечные. Звуки застревали в темноте, им некуда и незачем было двигаться без света.

«Мир, – подумал Русполи, – это прежде всего звуки, слова. Вся наша жизнь – звуки, речь. Поэзия – ибо нет речи более выразительной, более являющей суть человека».

Он хотел произнести это вслух, но в горле пересохло, и сказал он совсем другое:

– Нет ли у вас воды, синьор Лодовико?

– Не лучше ли вина, дорогой Франческо?

Графин стоял на столике в том же углу, где притаился поэт. Разглядел он и две узкие бронзовые чаши тончайшей работы, будто сошедшие с древних греческих фресок. Русполи налил вина – себе меньше, хозяину больше. Лодовико подошел, принял чашу из руки Франческо, и оба поняли, что отношения между ними изменились. Вино сблизило их или иные материи, или вовсе даже не материи, а нечто, возникшее после слов Лодовико, после боя колокола, после чего-то, повисшего в воздухе невидимой мысленной пылью?

Оба почувствовали друг к другу симпатию, которой не было минуту назад. Франческо пришел сюда по зову совести. Сейчас он был уверен, что привело его совсем другое чувство, более высокое: братство.

Стоявший тенью в двух шагах Лодовико осушил чашу, поставил на стол, отступил, чтобы оказаться в круге света от большого канделябра, и заговорил, будто продолжая фразу с того места и момента, где и когда ее прервал звук колокола.

– Синьор Галилео понимал, с кем имеет дело. Только он и понимал, а потому не вступал со мной в открытую дискуссию.

Франческо кашлянул, давая понять, что, если не понимал никто, значит, и он, и хорошо бы объясниться. Лодовико кивнул.

– Как-то герцог Борджа спросил, почему я, будучи первым, увидевшим новую звезду в ночь на десятое октября тысяча шестьсот четвертого года, не написал о своем открытии хотя бы анаграммой, как это сделал Галилей, разглядев четыре звезды, движущиеся около Юпитера. Почему не возразил, когда господин Кеплер приписал открытие себе? «Почему вы постоянно уходите в тень, Лодовико?» – спросил меня герцог, и я ответил: «Потому что только будучи в тени могу делать то, что поручил мне Господь». Герцог счел мои слова дерзкими, посмотрел на меня оценивающим взглядом и, пожав плечами, отошел к другим гостям. Больше он меня в свой дворец не звал.

Да, вспомнил поэт, это многим показалось странным. Все же Лодовико делле Коломбе был во Флоренции человеком известным, и отлучение, о котором узнали все в тот же вечер, хотя никто не мог слышать обмена парой фраз, стало знаком. Многие после этого отказали синьору Лодовико от дома, а он, Франческо Русполи, написал прекрасную эпиграмму.

– Кто вы, синьор Лодовико?

Вопрос вырвался неожиданно, Русполи не хотел быть навязчивым, но мысль стала словом, поскольку есть мысли, умирающие, не будучи высказаны вслух, вдруг, сами собой. А о том, кто таков этот человек, появившийся в городе почти четверть века назад, поэт думал давно, с того дня, когда синьор Лодовико, услышав о забавах Галилея, жившего тогда в Пизе и развлекавшегося, бросая предметы с верхнего яруса колокольни собора Санта Марии Ассунты, сказал громко, чтобы все слышали:

– Если бросить оттуда живое, то, упав, оно становится мертвым. Станет ли живым упавшее с колокольни мертвое?

– Кто я? – переспросил Лодовико. – Вы удивитесь, синьор Франческо, если я скажу правду.

Он помолчал. Молчал и Русполи, огорченный собственной дерзостью.

– Этот вопрос будет первым, что задаст судья-инквизитор, когда… если меня к нему сегодня доставят.

– Я не хотел… – пробормотал поэт, но делле Коломбе не расслышал или не придал значения.

– Я… – сказал он, глядя поверх головы гостя – не на стену, скрытую во мраке, а гораздо дальше, выше и глубже. – Я тот, кто призван Господом подталкивать людей к целям высоким и дерзким, если они сами не считают себя готовыми к этим целям подниматься.

Поэт тряхнул головой, будто освобождая в мозгу место, куда мог сложить сказанное синьором Лодовико и попытаться понять на досуге, ибо сейчас не понял ничего и не решался задать уточняющий вопрос. Боялся услышать правду.

– О да, – продолжал Лодовико и задал вопрос, содержавший в себе ответ. Вот уж чего не ожидал услышать Русполи:

– Знаете ли вы, синьор Франческо, что я – еврей?

Поэт скрылся от вопроса во тьме. Стать невидимым – не знать, не слышать. Не то чтобы он не понял вопроса – он его не принял. Единственно возможным ответом могло стать только молчание.

Делле Коломбе вздохнул. Он мог и не говорить того, что сказал. Вообще-то – не должен был говорить. Ни при каких обстоятельствах. Он жил с этим много лет. Жил и скрывал. Скрывал и знал. Знал и предполагал. Предполагал и жил.

Ни при каких обстоятельствах? Да.

Есть лишь одно исключение: воля Божья.

– Воля Божья, – повторил он вслух и расслышал – не увидел во мраке, а только расслышал – легкое движение, что-то зашелестело (одежда?), что-то со стуком упало (небольшой предмет… Кошелек?).

Лодовико сел на скамью и сложил руки на коленях. Это было самое светлое место в комнате, он хотел, чтобы Русполи видел выражение его лица, взгляд, понимал: все сказанное – правда.