Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

– Вот оно как… – в который раз пробормотал поэт и, как за соломинку, ухватился за последний пришедший в голову аргумент.

– Вечный Жид – это…

Он не договорил, потому что не додумал, а не додумал, поскольку о проклятии Вечного Жида читал и слышал, как-то сочинил поэму, точнее начал сочинять да бросил, не сумел, не получилось. Незачем ему было сейчас думать о том, о чем передумало много раз. Он просто вспомнил.

– Скиталец, проклятый Богом, – усмехнулся Лодовико, закончив фразу. – Да, синьор Франческо. Полтора тысячелетия нет мне покоя. Полтора тысячелетия я брожу по грешной земле, среди людей, за которых Иисус принял смерть на кресте. Мое имя при рождении Исаак бен Шломо, и я не позволил Иисусу, тащившему на горбу тяжелый крест, прислониться к стене моей лавки и отдохнуть. Но послушайте, синьор Франческо, разве моя лавка была единственной на Виа Долороса? Разве Иисус не мог прислониться к другой лавке – их там были десятки, – и вряд ли Авраам, Иегуда или, скажем, Бен Заккай, чьи лавки были рядом с моей, отказали бы в его просьбе? Авраам не отказал бы – он терпеть не мог римлян, всячески выказывал им свое презрение, бывал за это бит и как-то осужден на двенадцать ударов плетьми, стойко выдержал наказание и, отпущенный, плюнул под ноги центуриону. Он не только позволил бы Иисусу прислониться к стене, он дал бы мученику напиться и преклонил бы перед ним колени. Но Иисус миновал его лавку, как и многие другие. Вы когда-нибудь спрашивали себя: почему? Почему именно я, Исаак бен Шломо?

– Вот оно как… – бормотал Франческо, слушая и веря, веря и понимая, понимая и ужасаясь. Он видел эту улицу, стены, белые в ослепительном солнечном свете, лавки, евреев, стоявших на пороге, и их жен, прятавшихся за их спинами. Их сочувствующие взгляды он ловил, собирал в ладонь и знал: да, каждый позволил бы Иисусу отдохнуть, подал бы ему чашу с водой, сказал бы тихо и даже во весь голос: «Храни тебя Господь!»

– Вам не приходило в голову, – громыхал голос синьора Лодовико, хотя говорил он на самом деле тихо, будто про себя, да и то верно: про себя говорил, о себе, вспоминая и переживая заново, – вам не приходило в голову, что все, тогда происходившее, творилось по воле Господа и не могло быть иначе, ибо Творец находился в тот день в теле сына своего. Вам не приходило в голову, что Иисус заранее знал о предательстве Иуды, знал, когда придут стражники, знал, что прокуратор Иудеи умоет руки, знал, по какому пути пойдет и где поставит крест, знал, сколько ему на кресте висеть и какие муки ему предстоят?

Знал… знал… знал… Слово билось в мозгу поэта, будто о стены тюремной камеры.

– Знал он, конечно, и то, что остановится именно у моей лавки, знал, что я откажу ему в милости, знал, что Творец осудит меня на вечные скитания. Почему? Да потому, синьор Франческо, что наказание Господа есть высшая Его милость! Творец всемогущий и всеведущий знал, конечно, что со смертью и вознесением Его сына люди не перестанут грешить, совершать подлости, изменять, прелюбодействовать, убивать и лжесвидетельствовать. Творцу нужен был свидетель, посланник, человек, ходящий среди людей из года в год, из страны в страну, из века в век. Человек, который будет одновременно и символом Божьего гнева, и погонщиком, заставляющим людей становиться если не лучше, то хотя бы милосерднее и умнее. Умнее, синьор Франческо! Мудрее. Изобретательнее. Получив от Господа свободу воли, человек использовал свободу, чтобы нарушать заповеди, а не соблюдать их. Иисус взял на себя грехи, но кто-то должен был взять на себя иную миссию: подталкивать людей к новому, неизведанному. Он выбрал меня. Он отправил меня в вечное странствие по земле. По воле Его я подсказал Герону Александрийскому идею машины, которая использует пар, чтобы создавать движение. Творец направил меня к Птолемею, и тот придумал систему расчетов, в которых я не понимаю ничего, но умнейшие мудрецы вот уж тысячелетие точно счисляют движение планет. Алхимия, алгебра… Что я понимаю в этих науках? Но если бы не мои беседы, мои провокационные вопросы, мои попытки понять то, что мне понять не дано… Синьор Франческо, вот в чем было наказание Господа: стать причиной гениальных прозрений, не имея возможности их понять!

Многие века провел я на Востоке: Китай, Индия, Персия… Я ведь простой сапожник, но поднаторел за это время. Однако не я изобрел бумагу, а китаец Цай Лунь, с которым мы много беседовали о полезных вещах. Не я изобрел замечательную игру в шахматы, а индус Чатуранга, я только подначивал его. Он мог, и он сделал. Не я изобрел стеклянные зеркала и очки – но как долго пришлось, болтая со знающими людьми и задавая глупые вопросы, заставлять их думать, изобретать! Гутенберг… Святые угодники! Иоганн радовался, как ребенок, когда однажды под утро, когда мы распили не помню которую по счету бутылку «рейнского», хлопнул себя по лбу и заговорил о вещах, которые я поначалу не понял, но через месяц увидел в действии…

Придя милостью Господа во Флоренцию, я не ведал, какая миссия предстоит мне здесь.

– Галилей… – пробормотал поэт.

– Да, – кивнул Лодовико. – Это я понял не сразу. Нужно было осознать себя в новых обстоятельствах, разобраться, кто есть кто. Кто способен изменить мир к лучшему, а кто – пустое место, на которое не нужно тратить данных мне Господом сил и способностей. Я спорил с Галилеем отчаянно, на виду у всей Флоренции, Галилео называл меня невеждой и презирал как выскочку…

– Нет, он… – пробормотал Франческо, пытаясь объяснить, что синьор Галилео вовсе не таков. – Он, я слышал своими ушами, отзывался о вас с искренним уважением, но не принимал аргументов, считал их – аргументы, а вовсе не вас, синьор делле Коломбе! – глупыми.

– Да! – воскликнул Лодовико. – Впрочем, это нормально. Протестуя, отвергая, споря хотя бы мысленно – выдумываешь новые идеи, которые в иных обстоятельствах, более благоприятных, в голову не пришли бы. Понимаете, Франческо?

Поэт что-то пробормотал, качая головой, и неожиданно – он вовсе не хотел смущать синьора Лодовико неудобными для него вопросами – громко спросил:

– Комната на втором этаже… там…

Он не успел договорить. Делле Коломбе сделал два быстрых шага, встал перед поэтом так близко, что Франческо в испуге отпрянул, рука инстинктивно потянулась к левому бедру, где висела в ножнах короткая шпага, скорее декоративная, нежели боевая; он никогда ее не обнажал, фехтовать не умел и от грабителей на темной улице точно не отбился бы.

– Простите, – сказал делле Коломбе, отступив. Повернулся к поэту спиной, демонстрируя полное доверие к гостю, и отошел к окну. Вгляделся в темноту, будто мог различить оттенки черного. Произнес, не оборачиваясь:

– Вам я скажу, синьор Франческо. Во-первых, это важно. Скорее для меня, нежели для вас. Во-вторых, комната уже пуста, дверь распахнута, и те, кто придут по мою душу, не найдут там ничего, кроме книг, которые есть в каждой домашней библиотеке. «Божественная комедия», «Деяния апостолов», труды Аристотеля…