Velikaya Lives - Огонь и Я

Отсморкался шаман, сплюнув на пол слюну, погонял язык, облизнув десну, потянулся, кой-как из постели встал, сунув ноги в пимы, взад-вперёд пошагал. Поразмялся в суставах, все кости потёр, постучал об уступок пятки, руки в стороны – и туда-сюда на спине посводил лопатки. Опосля почесался, зуд пытаясь унять, да проворней, живее блоху стал шпынять. Шустро руки мелькнули, исчезнув за ухом, быстро в этой погоне скользнули на брюхо, по подмышкам, по шее – и он её хвать! Наконец-то сумел он блошину поймать!

– А-а-а-ах, попалась? – блоху он фалангой прижал. – Ну и кто здесь хозяин? – хитро щурясь, сказал.

Пальцами блоху покатал слегка и на печь понёс – пошмалить ей бока.

Слабо чмокнуло тельце багровое – и исчезло в огне насекомое.

Белогор вздохнул, вроде как ожил, заурчали кишки, голодать нету сил. Дотянулся к сушонке, чтоб гриб с неё снять, стал мусолить его, шляпку дёснами мять. В печь дровишек подкинул, взял пустой котелок, снег пошёл зачерпнуть, чтоб запарить чаёк, да пока снег варился, а он его ждал, из ноздрищи в ноздрю ноготь пальца гонял. Потом швыркал отвар из целительных трав да чубук теребил, меж зубами зажав. Вечер тянется долго, шаман всё бодрит. «Вот ещё день в копилку», – сам себе говорит.

Так провёл он всю ночь, утро, следующий день, а ему… как сказать… ну не то чтобы лень, просто как-то ослаб, где-то смысл потерял, сам с собой говорил, сам себе мозговал… В одну точку смотрел, теребив рукава, ощутил, как от мыслей болит голова. «Ух, устал от тяжёлых навязчивых дум, а зима ошалела – какой колотун…»

Серое жилище шамана наполнял трепещущий свет отбрасываемого от печи огня, но, несмотря на жаркое пламя, пещера начала промерзать, покрывая стены изморозью. Серебристый иней полз по стене и блестел подобно сильно искрящейся алмазной крошке.

Белогор смотрел на стену, на растущие по ней морозные узоры, понимая, что что-то надо предпринимать: небывало холодная зима выдалась в этот раз, и если так будет продолжаться, то можно и совсем околеть.

Большим, почти во всю фалангу, лопатообразным ногтем Белогор провёл по узким обескровленным губам, которые ввалились в полость рта, плотно очертив наполовину обеззубевшие дёсны, и, широко разинув ртище, похожий на звериную пасть, скользнул туда пальцем.

Какое-то время он усердно ковырялся в прогнившем корешке зуба, пока не добыл оттуда частицу сушёного гриба, которую у него никак не получалось извлечь. Белогор поднёс палец к лицу, рассмотрел крошку и другим пальцем, будто щелчком, сбил её с ногтя. Кусочек гриба полетел к другой стороне пещеры и прилип на стену, незаметно вписавшись среди крупинок поблёскивающей руды. Ещё долго Белогор сидел на краю своей лежанки, смотрел на огонь и думал, думал, думал…

Ветер за стенами протяжно завывал будто пес.

– Бр-р-р, собачий холод, – поёжился шаман. – Дуборыга стоит, что не высунешь нос, нестерпимо кусается нынче мороз. И лютует зима, совсем озверела, надо срочно узнать, в чём же может быть дело.

Белогор решительно рывком поднялся с постели; доски под ним, распрямившись, облегчённо скрипнули.

Лицо шамана было напряжено и серьёзно.

Он быстро натаскал снега в котёл, растопил его, обмылся, надел лучшие одежды, приготовив себя к колдовскому обряду – камланию.

После нескольких минут напряжённого молчания, в котором он мысленно настроился на обряд, шаман взял в руки уже долгое время скучающе висящий на стене бубен и, сосредоточившись, с размаха ударил в него колотушкой. Тонкая лошадиная кожа, натянутая на большом круглом ободе, прогнулась, взвыла от удара, застонала, заплакала, наполняя пещеру вибрирующим гулом, эхо которого приглушённым раскатом ползло вглубь каменистых стен. Казалось, что сквозь всю гору просочились и эхом понеслись отзвуки этого плача.

Ещё, ещё, ещё раз Белогор занёс деревянную колотушку… а потом стал тихонько, постукивая, перебирать по светящейся прожилками мембране сухими костяшками огрубевших, потрескавшихся пальцев, извлекая звук, чем-то схожий с отдалённым цокотом копыт.

Маленькие железные колечки, попарно подвешенные в ободе бубна, задевая друг друга, мелодично задребезжали колокольчиками.

Шаман, вздрогнув, передёрнулся всем телом, как будто через его нутро молнией прошёл сильнейший электрический разряд, который сводил судорогой мышцы, и, как-то угловато задвигавшись, судорожно дёргаясь, затанцевал, сливаясь хаотичными движениями с льющейся песней бубна. Во время танца шаман умудрялся постучать в стонущую мембрану бубна и локтем, и головой, и заострившейся костлявой коленкой.

Чок-чок-чок… – быструю дробь начали отбивать металлические накаблучники, прикреплённые к подошве унт Белогора. Каменистая, за века до глянца отшлифованная поверхность пола чеканным звяканьем откликалась им в унисон.

Потом, загнусавив в тон музыке, выдувая воздух через ноздри и часто прерывая этот поток двумя пальцами, Белогор чувственно прикрыл глаза сморщенными, будто сушёными, веками, кожа которых до того обвисла, что сходила за шоры.

Цокот копыт, приближаясь, усиливался, и шаман, ускоряя ритм движений, мелко подпрыгивая и семеня ногами, потряхивал своей белой головой, растрёпанные волосы которой напоминали распущенную конскую гриву, создавая этим иллюзию скачущего маститого жеребца, время от времени встающего на дыбы.

В какое-то мгновение, издав гортанный хрип, подобный лошадиному храпу, он замер в самом изощрённом движении, будто застывшая керамическая статуэтка. После всего происходящего в пещере повисла давящая напряжённая тишина.

Белогор, навострив уши и как-то по-звериному раздувая широкие ноздри, прислушался. Ших-ших-ших… – раздалось шарканье за его спиной. Он молниеносно обернулся на послышавшийся шорох.

Леденящий воздух потянулся из всех щелей, образовав сгусток бледной, еле заметной тени, сползающей с потолка. Тень мелькнула вдоль стены и присоединилась к отблескам пляшущего в печи огня, тонкими сероватыми струйками переплетаясь с взметнувшимися языками пламени.

Белогор, пристально наблюдая за тенью, ждал. Ждал, когда духи предков, которых он вызывал своим песнопением, выйдут с ним на контакт.

Огонь очень страшно завыл, зашипел так, будто в него плеснули воды, и бесновато заревел, выталкивая из себя свистящие вспышки раскаленных огарков.

Тень не спешила. Извиваясь, она разогрелась на жарких терракотовых углях и, поднятая сгустившимися клубами сажи, мягким, искрящимся чёрным дымом скользнула на стену, приобретая огромный контур человеческих очертаний. Вместо глаз из тёмной головы сильно блеснули и посмотрели на Белогора просветившиеся сквозь дымку два шающих осколка змеевика, прожилки которого мигнули в стене.