Анатолий Головков - Синкопа

Прошлое не награда,
темная сторона,
колкая как опилки,
сон,
западня,
засада,
капля из винной бутылки,
выцеженной со дна.

В полуреальном мире,
стёртом в медь пятака,
помнит сама рука:
Зориным —
три звонка,
а Рубинштейнам, —
четыре.

Мне ничего не надо,
кроме камней и солнца,
гарусных вымпелов града,
звонницы под оконцем.
Можно щенячьим взглядом
их провожать, пока
тех, которые рядом,
не унесет река.

Пойма вечного лета,
скомканные берега.
Полдень,
пастель,
«Риголетто»

Когда это с нами случилось?
Сомненье, давленье и смрад,
на августейшую милость
закручен лихой маскарад.

И маску накинув проворно,
наклеив усы на лицо,
повторно, повторно, повторно
снимали с гвоздя ружьецо.

Крутили в саду граммофоны,
но дым подбирался к глазам,
когда в кабаках солдафоны
потягивали нарзан.

Свобода речей и собраний,
листовок, газет, грабежей,
еще далеко до восстаний,
но близко до длинных ножей.

В Тифлисе школяр на коленях
усердно молитву творил.
Знаменье комет и затмений,
пугаясь, народ говорил.

Стреляли в монарха красиво,
точили штыки и клинки,
И пили легальное пиво
в Швейцарии большевики.

Век прожит наотмашь, на вырост,
какой, не заметил никто.
Полковники в летнюю сырость
меняли шинель на пальто,

мятежную длили погодку,
прогулку с напалмом в Кабул,
живую посольскую водку,
кровавый гвардейский загул.

У них ничего не случилось.
И шансы, как гильзы, равны.
Кто загодя сдался на милость,
отпущены и прощены.

Случилось, случилось, случилось!
Пророка в отечестве нет.
Утопия не получилась,
оставлен последний завет,

непрочный, как мост под ногами,
он в памяти вечно храним
судьбой и двумя берегами,
где мы в ожиданье стоим.

Твой ангел перекурит во дворе,
вздохнет, переоформит документы,
в дымящемся, горбатом феврале,
не выдержав, взорвутся киноленты,

и полетят над Питером вослед
гармони, крепдешину, клочьям пара,
растает недописанный сюжет,
приблизится эскорт из Арканара.

Ему не ведомы ни зависть и ни страх,
не коронуют там уже, не строят плахи,
лишь над повозкою трепещет флаг
из лоскутов застиранной рубахи.

Когда на шелковую нитку
нанизаны созвездья Шнитке,
и отражаются рекой,
звенят аккорды на запястье,
и лето, краткое как «здрасьте»,
и на душе один покой.
Там ты со всеми налегке,
пока не скрипнет кардиограф,
как будто ноты кто-то отнял,
и астра белая в руке…

Дни мои, ржавые гвозди и строчки,
кильки, обмылки,
брод водосточный
в железнодорожной воде,
далее и везде
расселены по дворам и общагам
в милой суконной дали,
по коридорам,
где приставляли
вместо ответа ножи.

Кружится стая в небесном овале,
выжившие стрижи.

Рыба речная с глазами Марии,
лучше б забыли,
чем наградили,
порознь легче, чем воедино,
думать, дышать, распрямляя спину.
В сирых сугробах, на Яблочный Спас ли, —
был ли ты счастлив?

Утро вернется трамвайным трезвоном,
привкусом
предгрозового озона,
для пересмешника и беглеца
сон не закончится и не прервется,
жажди и жди, ни глотка не найдется,
спички намокли,
цепное ведерце
выдрано кем-то
из горла колодца.

Стоит ладонью дотронуться лба,
сразу вдали заиграет труба,
словно пора в поднебесье.

Там где еще не наставили мин,
там где ты точно любовью храним,
и ни печали, ни вести.

Дрогнет стакан с недопитым вином,
хочешь, взмахни напоследок крылом
или веслом над водою.

Друга рука из руки ускользнет,
чья-нибудь тень на пороге мелькнет.
что же случилось с тобою?

Холст на подрамнике, рифма в струне,
но по привычке в родной стороне
стаю приветствуют стоя.

Чем дорожил и дрожал, не дыша,
всё, что за жизнь накопила душа, —
на голубом золотое.

Один, с лампадой, у мольберта,
и день, и год, и век подряд
кладешь на лед осколки света
и ешь с горчинкой виноград.

Вдали от славы и погони
полуприкаянный приют,
где лозы ластятся к ладоням
и до балкона достают.

Подъем – и ступени глухие
уводят в заброшенный зал.
Сиони в ущелье Марии
мне старый грузин показал.

Алтарь в изголовии храма,
иголки лучей из бойниц,
причудливая панорама
святых из районных больниц.

Суровая серость и сырость,
ушедших веков толкотня.
Последняя божия милость,
последние проблески дня.

Как пламенеют георгины,
в кривом и узеньком дворе.
И дверь в просветах паутины
распахнута. И на горе
видна дорога до погоста,
куда покойника снесли.
Ореховый, непрочный остров
в раздорах неба и земли.

Там до сих пор земляк чугунный
пугает птиц и лошадей,
и с постамента ночью лунной
хрипит: ужо я вас, б…й!,
Ему мерещатся измены,
подсчет последних голосов
на съезде, выстрелы, сирены
между надгробий и лесов.

Что до него моим соседям?
Сидят за струганным столом,
и дом усталый к их беседе
прислушивается с трудом.
И дольше солнца согревает
им душу юное вино.

На флейте девочка играет.
И всё уже предрешено.

В городе и сумрачно, и гулко.
Из раскрытой двери на балкон
бьется над Метехским переулком
фортепиано звонкий обертон.

Времени срывает паутину,
возвращает прежнее житье,
желтое стекло бенедиктина,
черное молчание твое.

Но когда закончится соната,
грелка, чай в холодную кровать, —
между обретеньем и утратой
ничего не стоит вспоминать.