Г. Штоль - Мифы классической древности

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти – изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор. Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи. Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.

(Гомер. Одиссея. XXIII, 1-313)

Эвриклея, послав рабынь к Одиссею, побежала наверх к Пенелопе сообщить ей радостную весть.

Войдя в горницу, стала она у изголовья спящей царицы и сказала: "Пробудись, дитя мое, твои очи увидят наконец того, кого ты так долго ждала. Твой Одиссей возвратился и убил всех твоих женихов". – "Друг Эвриклея, – отвечала Пенелопа, проснувшись, – знать, боги помутили твой ум! Иначе не стала бы ты смеяться над моей печалью, тревожить меня ложной вестью и не прервала бы ты моего сладкого сна! Ни разу еще не спала я так сладко с тех самых пор, как супруг мой отправился мне на горе в троянскую землю. Ступай же вниз, оставь меня. Потревожь меня другая служанка, не ты, – неласково бы отпустила я ее, но тебя защищает старость". – "Нет, дитя мое, я пришла не смеяться над тобою, – возразила старушка, – Одиссей здесь. Тот чужеземец, над кем так все ругались, – супруг твой. Телемах знал это, но благоразумно скрывал тайну отца, пока тот не отомстил врагам". Радостно поднялась царица со своего ложа и, проливая потоки слез, обняла старушку, говоря: "Скажи же мне, дорогая моя, чистую правду. Положим, он возвратился, но как же он сладил один с целой толпой женихов?" – "Избиения я не видала, – отвечала старушка, – а слышала только стоны. Мы, служанки, были заперты на ключ в нашей горнице и сидели там, забившись в угол от страха, пока Телемах нас не позвал. Тогда только увидела я Одиссея, стоящего между грудами убитых, и радостно было мне смотреть на него. А теперь он окуривает дом серой и послал меня за тобою". – "Друг Эвриклея,

– сказала Пенелопа, – подождем еще ликовать и радоваться. Быть может, женихов поразил кто-нибудь из бессмертных в гневе на них, злодеев, за то, что они не ведали правды и не хотели уважать никого – будь он знатного или низкого рода. Но Одиссея мне – увы! – не видать, погиб он далеко от родины милой!" – "Странное слово ты молвила, дитя мое, – отвечала старушка, – Я своими глазами вчера вечером видела рубец на колене чужеземца и тотчас же по этому рубцу признала в нем твоего супруга, и хотела идти к тебе поведать об этом, но он зажал мне рот рукою и принудил меня к молчанию. Но следуй за мной и казни меня смертью, если я неправду сказала". – "Трудно, друг Эвриклея, проникнуть в сокровенные мысли богов, как ни мудра ты, – сказала Пенелопа. – Но пойдем к сыну: посмотрю на убитых женихов и на того, кто их убил".

Сказав это, Пенелопа пошла вниз по ступеням, волнуясь и испытывая то страх, то надежду. Вступив в горницу, не говоря ни слова, села она у стены, освещенной огнем очага. Одиссей же сидел напротив нее у высокой колонны и, потупя очи, ожидал, что скажет ему супруга. Пенелопа хранила молчание, ибо сердце ее было полно тревоги. То казалось ей, что чужеземец похож на Одиссея, то сомневалась, видя на нем такое жалкое рубище. Наконец Телемах подошел к матери и сказал: "Жестокая! Ты сердцем бесчувственней камня! Зачем ты сидишь в отдалении, не хочешь подойти к супругу; не молвишь ему слова, не расспросишь его ни о чем? Во всем свете не найдется жены, которая встретила бы так неприветливо супруга своего после двадцатилетней разлуки. Да, каменное у тебя сердце!" – "Милый сын мой, – сказала ему в ответ Пенелопа, – от волнения не могу сказать слова, никакой вопрос на ум мне не приходит, не смею даже прямо в очи посмотреть. Если он подлинно Одиссей, то я имею надежное средство узнать его, ибо есть вещи, известные только мне и моему супругу, – о них-то я спрошу его". Одиссей улыбнулся и сказал Телемаху: "Сын мой, оставь мать, пусть она испытает меня: скоро убедится в истине. Я в изодранном рубище, и ей трудно признать меня в этой одежде. Но нам надо подумать, что теперь делать. Если человек совершит одно только убийство, то и тогда бежит от мести родственников убитого; мы же погубили многих благороднейших юношей Итаки. Я думаю так: идите, прежде всего омойтесь, облекитесь в богатые одежды, скажите и рабыням, чтобы украсили свой наряд; потом позовем певца и заставим его играть на лире и петь, чтобы проходящие мимо дома думали, что здесь празднуется брачный пир и чтобы слух о смерти женихов не успел распространиться, пока мы не удалимся из города. Там на свободе мы обдумаем, как поступить".

Вскоре весь дом загремел и задрожал от пения и пляски. Мимо идущие говорили: "Должно быть, царица празднует брак свой с кем-нибудь из женихов. Неверная! Не хотела дождаться супруга и покидает дом!" Той порой Одиссей омылся в бане, натер тело благовонным елеем и облекся в красивый хитон и мантию. По воле богини Афины лицо его просияло красотой, стан выпрямился, а волосы ниспадали золотистыми кудрями на плечи. По выходе из бани сын Лаэрта снова воротился в горницу и сел на прежнее место, против Пенелопы. "Непонятная! – сказал он ей. – Холодным, нечувствительным сердцем одарили тебя бессмертные! Нет в свете жены, которая бы так неласково, так недоверчиво встретила супруга, возвращающегося после двадцатилетнего скитальничества, полного бедствий! Друг Эвриклея, приготовь ты мне ложе, я лягу один – у нее в груди железное сердце". Пенелопа ему отвечала: "Непонятливый ты человек! Не от гордости, не из презрения отдаляюсь я от тебя, и не от изумления; я живо помню твой образ, какой ты имел, когда покидал Итаку. Друг Эвриклея, приготовь же ложе своему господину, но не в спальне, им построенной, а в другой горнице, куда вынесена постель из опочивальни". Так говорила Пенелопа, желая испытать супруга. Он же воскликнул в досаде: "Печальное слово моему сердцу сказала ты, женщина! Кто ж вынес мою постель? Ни один смертный не мог этого сделать! Устраивал ее я сам, и в устройстве ее есть тайна, известная только мне одному. Когда я приступил к созданию этого жилища, на месте, где моя постель, стояла олива в большую колонну обхватом. Я срубил дерево это близко от корня и на оставшемся пне искусно утвердил постель, изукрасив ее золотом, серебром и слоновой костью. Это было наше ложе, Пенелопа. Стоит ли оно и теперь на том же месте – не знаю, но если сдвинуто оно, то, значит, пень оливы подпилен в самом основании".