Тимур Пулатов - Плавающая Евразия

Адамбаев, таким образом, учел настроение шахградцев, объявивших Мирабова чуть ли не героем, и лишний раз подчеркнул, что граду, живущему в страхе, очень нужны такие жертвенные личности, как доктор-бессребреник, которые бы воодушевляли своим порывом и бесстрашием.

Словом, процессии, к которой приехали с известием из градосовета, пришлось повернуть с кольцевой на одну из улиц, выходящих на проспект, ведущий к кладбищу «Анор».

А сколько было желающих удочерить Хури, оставшуюся круглой сиротой! Хотели даже составить список и разыграть жребий, но Анна Ермилов-на, на правах друга семьи Мирабова, сказала твердое «нет!». Хури будет воспитываться у нее! Как только закончится эта катавасия с землетрясением, она увезет Хури в Москву, где девочка получит и хорошее воспитание и хорошее образование в университете Ломоносова… Поскольку об этом во всеуслышание заявила бабушка другого, не менее известного страдальца Мелиса, споры тут же прекратились и все согласились, что больше всех прав на Хури имеет Анна Ермиловна.

Сама же Хури, узнав о том, как решилась ее дальнейшая судьба, сказала, облегченно вздохнув:

— Я так и знала, что найду сначала свою бабушку — старую московскую баронессу… А она наведет меня на след моих настоящих родителей, плавающих сейчас на двухпалубной яхте по Адриатическому морю…

Противоречивые шахградцы и благоговели перед памятью Мирабова, погибшего от собственной неосторожности, и всем хором требовали освободить Мелиса и его друзей, убивших бродягу Музайму, от которого в свое время, как выяснилось, отвернулся даже пророк Мухаммед…

В день похорон Мирабова стало известно, что следователь Лютфи внял гласу общественности и решил освободить Мелиса и его друзей — «из-за недостатка улик…», и это несколько размыло печаль шахградцев, собравшихся на кладбище «Анор». А когда, сказав покойному последнее прости, они выходили из ворот кладбища, к Давлятову подошел работник прокуратуры и тихо сказал, что его просит к себе — срочно — следователь Лютфи.

Давлятов нехотя пошел, отмахиваясь от назойливой Анны Ермиловны, которая хотела идти с ним, чтобы ликовать победу. В приемной Лютфи была очередь, но, услышав фамилию Давлятова, секретарь следователя сразу же открыла перед ним дверь, словно Лютфи не терпелось… Такая предупредительность со стороны правосудия показалась Давлятову не то чтобы подозрительной, а чем-то смущающей, но он выдержал бесстрастную мину на лице и прошел мимо очереди, чтобы ступить через порог.

Лютфи встал ему навстречу и так выразительно развел руками, словно хотел подчеркнуть: «Не думайте, что я уступил давлению слепой толпы. Я, трезвый индивидуалист и вольный стрелок, прекратил дело вашего Мелиса лишь ради того, чтобы на вас не накатывалась одна проблема за другой и вы не оказались в результате погребенным под их грудой. Хватит вам и возни с этой бомбой под домом, а от страстей вокруг убиенного бродяги я вас решил оградить раз и навсегда…» Эту длинную тираду можно было прочесть в узких глазах худощавого, еще молодого, но уже полностью облысевшего человека, который, должно быть, через брата был незримо связан и с делами Бюро гуманных услуг и посему немного фасонил ради приличия, выдавая себя за беспристрастного, не уступающего ничьему давлению следователя, хотя в нужный час бесшумно сдался.

Едва Давлятов сел на указанный стул, как Лютфи без всякой ненужной формальности заявил:

— Известно ли вам, Руслан Ахметович, что вы усыновили собственного, единокровного сына? — И так комически глянул на Давлятова, пытаясь уловить все оттенки его реакции, что Давлятов не выдержал прежней серьезной мины и нервно захохотал, да так напряженно, что из глаз его потекли слезы. Он вытирал их кулаком и хохотал, не в силах сдержаться, и умолк, с удивлением глядя на следователя, лишь когда Лютфи спросил: — Своим смехом вы хотите сказать, уважаемый Руслан Ахметович… что только с вами может случиться подобная оказия: усыновление собственного единоутробного сына?

Вопрос этот почему-то обидел Давлятова, и он ответил, нахмурившись:

— Да, такова моя судьба — все необычное случается только со мной.

— Из всего, что вы сказали, — любезно улыбнулся Лютфи, — я уловил лишь ваше сомнение по поводу усыновления собственного сына. Желаете доказательств?

— Да, конечно, — почему-то смутился Давлятов. — Хотя я с первой минуты почувствовал это родство… Едва Мелис переступил порог моего дома, он во всем, буквально во всем мне перечил, словно рожден был для вечной полемики со мной… Вы не верите в то, что у каждого человека есть свой вечный полемист? А я верю… Это может быть брат, сват, жена, сын, сосед, совершенно незнакомый тебе человек, которого ты никогда, может быть, и не встретишь, не перебросишься с ним ни единым словом. Но все равно он твой полемист. Это могут быть даже люди, живущие в разных частях света, как говорящий на арабском полковник Ибн-Муддафи и упомянутая мною итальянская синьора Буффони… — Давлятов спохватился, подавив в себе назойливую словоохотливость, от которой следователь заскучал, и, сделав серьезное выражение лица, сказал: — Да, я слушаю… выкладывайте ваши доказательства…

Теперь уже Лютфи замялся, заерзал, словно чувствовал неудобство, и, вопросительно глянув на собеседника, молвил:

— Мы можем с вами, так сказать, доверительно?..

— Да, да, пожалуй, выражайтесь свободно.

— Вы должны привыкнуть и к тому, — предупредил Лютфи, — что события я буду излагать вольно во времени, и двадцатидневной давности, и тысячелетней, хотя все естественно выстраивается в единое время, приведшее к убийству Музаймы… Если вы не возражаете, господин мой хороший, я начну с истории тринадцатилетней давности, это тот же период вашей московской жизни, когда вы, закончив университет, маялись, мыкались больше от нежелания, чем от неумения, пристроиться, пока наконец не нашли себе места сейсмосмотрителя высотных зданий — а их, как известно, пять во всей столице — памятников сталинскому расточительству в зодчестве при общей вокруг хибарочно-коммунальной жизни. К этому времени вы уже основательно и жгуче почувствовали отчуждение между собой и вашей матушкой, милейшей Анной Ермиловной. И не зря, норов ее, нрав-характер почувствовал и я сполна, когда натравила она на правосудие все общественное мнение со штурмовиками Байт-Курганова во главе! Но, простите, не обо мне сейчас речь, а потом… В большой московской квартире, оставшейся от ее брата-генерала, Анна Ермиловна и вы не то чтобы не дышали в лад, а, наоборот, все, что она вдыхала, вы выдыхали, как вредный газ. Простите за отвлечение, хотя оно всегда кстати. Вот и сейчас, сижу я и рассказываю вам, а в заднем уме все равно жжет этот страх: «А вдруг сейчас?.. Именно сейчас, в шесть вечера, ударит, а не в предсказанное вами и Салихом… Са-лихом и вами в десять вечера?..»