Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

Бело платье сулит несчастье,
жемчуга — беду в одночасье,
день негожий — пятница ныне,
Не ходи ты, дочка, к плотине».

Только дочери не сидится,
на запруду она стремится,
точно чьей-то рукой влекома
не желает остаться дома.

Намочила первый платочек,
подломился под ней мосточек.
Над девицею молодою
закрутило круги водою.

Захлестнулись над нею волны,
и простор затянулся водный;
а на тополе, на затоне
водяной заплескал в ладони.

III
Невеселый, неприютный
край подводный, зыбкий,
где меж стеблями кувшинок
лишь мелькают рыбки.

Здесь ни теплый луч не греет,
ветерок не веет,
словно в сердце безнадежном
сумрак холодеет.

Невеселый край подводный,
призрачные струи:
в полутьме и в полусвете
день за днем минует.

Водяного двор просторен,
в нем богатства вдосталь,
но туда лишь поневоле
заезжают гости.

Кто в хрустальные ворота
раз войдет единый,
никогда тому не встретить
больше взор родимый.

Водяной сидит в воротах,
сети починяет,
а жена его, молодка,
дитятко качает.

«Баю-баю, мой малютка,
сын мой бесталанный, [20]
ты смеешься беззаботно,
я ж — от горя вяну.

Ты за материнской лаской
тянешь ручки обе;
мне же лучше б оставаться
на земле во гробе.

Там у церкви за оградой,
под крестом дубовым,
я была бы по соседству
с материнским кровом.

Баю-баю, мой родимый,
водяной малютка!
Мать приводит мне на память
каждая минутка.

Как она меня мечтала
выдать замуж честно,
но безвестно я пропала,
сгинула, исчезла!

Вот и вышла дочка замуж,
без венчанья в храме:
были сваты—черны раки,
рыбы — шаферами!

Муж мой ходит — спаси боже!
мокрый и по суше, [21]
под водою прячет в крынки
человечьи души. {14}

Баю-баю, мой сыночек
зеленоволосый,
матери любви с тем мужем
знать не довелося.

Обманута, опутана
в коварные сети,
только мне и утешенья —
ты один на свете».

«Ты что поешь, жена моя?
Хуже нет напева!
Ты меня проклятой песней
доведешь до гнева.

Не пой этак, жена моя!
Кипит во мне ярость:
превращу тебя я в рыбу,
как с другими сталось!»

«Не спеши, супруг подводный,
расточать угрозы!
Не ругай ты загубленной,
растоптанной розы.

Ты сгубил меня в расцвете
молодости ранней:
ни с одним ты не считался
из моих желаний.

Я сто раз тебя молила,
ласково просила
отпустить хоть на часочек
к матушке родимой.

Я сто раз тебя просила, —
слез не стало литься, —
мне позволить в раз последний
с матерью проститься!

Я сто раз тебя молила,
павши на колени,
но в твоем обросшем сердце
нету сожаленья!

Не сердись и не ярись ты,
господин подводный,
или рассердись и сделай,
чем грозил сегодня.

Но угрозу ту свершая,
преврати — не в рыбу,
а, чтоб памяти лишилась, —
в каменную глыбу.

Преврати меня ты в скалы
подводные эти,
чтобы я не тосковала
о солнечом свете».

«Рад бы я, жена, послушать
жалобное слово,
только — пустишь рыбку в море, —
как поймаешь снова?

Из подводного тебя я
отпустил бы царства,
да боюсь уловок хитрых,
женского коварства!

Так и быть уж, отпущу
я тебя на сушу:
только будь и ты верна
и послушна мужу.

Никого не обнимай,
даже матки родной, [22]
а, как смеркнется, опять
будь в стране подводной.

От утрени до вечерни
срок тебе дается;
а для верности — дитя
здесь пусть остается».

IV
Как бы стать поре весенней
без солнышка яркого?
Что бы было за свиданье
без объятья жаркого?
И когда родной при встрече
вскинет руки дочь на плечи,
чье же сердце черствое
ласке не потворствует?

День-денской с родимой плачет
водяница рядышком:
«Ах мне больно расставанье,
страшен вечер, матушка!»
«Ты не бойся, дорогая,
отпугну того врага я,
и не дам ему в обиду
я родное чадушко!»

Свечерело. Муж зеленый
по двору слоняется;
в клеть с засовом мать и дочка
крепко запираются.
«Дорогое мое чадо,
ты не бойся злого гада:
над тобой его на суше
власть не простирается».

Лишь к вечерне отзвонили, —
грохот в дверь наружную:
«Эй, жена! Домой сбирайся
я еще не ужинал!»
«Уходи, злодей, с порога,
скатертью тебе дорога,
убирайся, душ губитель,
в свой затон запруженный!»

В полночь — снова грохот в двери,
снова им повелено:
«Эй, жена! Домой сбирайся!
Время стлать постелю мне».
«Прочь, нечистый, от порога,
скатертью тебе дорога:
привыкай, как раньше спал,
спать на тине-зелени!»

На рассвете — снова грохот,
уж заря поля росит:
«Эй, жена! Пора до дому:
малый плачет, груди просит!»
«Ах, родимая! Мне жутко,
там остался мой малютка,
жалко мне сыночка бросить!»

«Не ходи, моя родная!
Вражья речь изменчива:
ты печешься о дитяти —
о тебе не меньше я».
«Уходи, злодей несытый,
если плачет, — принеси ты,
положи дитя к порогу, —
поручи нам, женщинам».

Над затоном воет буря,
в буре крик вздымается:
детский плач, пронзивши душу,
сразу обрывается.
«Ах, родная! Страшно, жутко,
это плачет мой малютка,
это — мщенье водяного
надо мной сбывается!»

Что-то падает. Под дверью
струйка крови алая:
дверь в испуге открывая,
мать бледнеет старая!
Сердце ей сжимает ужас:
перед ней средь алых лужиц —
безголового ребенка
стынет тельце малое! [23]

Утром, сев за завтрак ранний,
муж спросил у юной пани:

«Друг мой нежный, друг мой милый
мы с тобой так дружно жили.

Мы с тобой так дружно жили, —
тайн сердечных не таили.

Третий год уж вместе прожит,
лишь одно меня тревожит.

Друг мой нежный, друг мой милый!
сон твой скован странной силой.

С вечера свежа, румяна,
ночью млеешь, бездыханна.

Ни дыханья, ни движенья —
смертной тени выраженье.

Холодеет твое тело,
словно въяве омертвело.

Даже детский плач не может
пробудить тебя, встревожить.

Друг мой милый, свет мой ясный,
может, недуг то опасный?