Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

Здесь, в трехстах шагах от храма,
на краю глухого бора,
камень был обычный самый,
как теперь предстал он взору?
Смотрит женщина в тревоге
и глазам своим не верит, —
вырос камень на дороге,
вход открылся в нем к пещере:
вздыбилась скала и стала,
словно вечно здесь стояла.

Смотрит женщина в тревоге —
видит вход открытый в камень,
словно в пышные чертоги;
в глубине ж, вдали от входа,
неземной какой-то пламень
озаряет сумрак свода.
Он горит, переливаясь
то луны сияньем бледным,
то, внезапно разгораясь,
отблеском заката медным.

Изумленная взирает
женщина на это пламя
и глаза свои руками,
как от солнца, прикрывает.
«Боже, что же это блещет?
Что за дивный блеск трепещет?»
Вглубь ступить она боится,
У порога став, дивится.

Все глядит — не наглядится,
устремив глаза на пламя, —
страх помалу исчезает,
любопытство ж подгоняет,
и она между камнями
шаг за шагом дале, дале,
точно тянет ее что-то;
от шагов в пустынном зале
только эхо из-под свода.
И чем дальше шаг свой движет,
тем сильнее бьет сиянье;
вот еще подходит ближе,
все короче расстоянье —
блеск такой ей в очи брызжет —
нету сил стерпеть сиянья.
Смотрит — что же ей предстало?
Кто б такое видел раньше?
О красе такой, убранстве
и в раю бы не мечтала!

Перед нею настежь двери
изумительного зала;
стены золотом повиты,
в потолок рубины влиты
и хрустальные колонны.
А у двери золоченой
два светильника сияют;
пола мраморные плиты
свет нездешний отражают.
И под тем, что слева блещет,
серебра сплошная лава;
груды золота трепещут
под огнем, что светит справа.
Блеск мерцает и дробится —
слева лунный, справа красный;
и пока здесь клад хранится,
им вовеки не погаснуть,
свет не сможет их затмиться.

Женщина стоит, боится,
ослепленная виденьем,
взор поднять она страшится,
овладеть не может зреньем.
На одной руке младенец,
по глазам другой проводит,
и когда от изумленья
вновь в себя опять приходит,
глубоко она вздыхает
и такую речь заводит:
«Боже! Весь-то век с нуждою
мне приходится тягаться,
спину гнуть перед бедою,
а — такое здесь богатство!
Столько серебра и злата
укрывает это диво!
Горсть одну б из той громады
и была бы я богата,
и была бы я счастлива
со своим родным дитятей!»

И пока так рассуждает,
все сильней в душе желанье:
и, крестясь, она шагает
к свету лунного сиянья
и, серебряные слитки
взяв, кладет на место то же,
вновь, любуясь, поднимает,
и в руках перебирает,
но обратно ли положит?
Нет, уж фартуком прикрыты.
Осмелела от удачи:
«Значит, промысел то божий,
клад господь мне предназначил,
счастье послано мне свыше:
пренебречь грешно б такою
указующей рукою!»

Тихо так проговоривши,
сына на пол опускает,
сняв передник, на коленях
полон набирает денег,
и сама с собой бормочет:
«Бог нам счастье посылает,
он нас осчастливить хочет!»
И берет — нет сил расстаться,
фартук полон, еле встала,
сняв платок, еще набрала,
так влечет ее богатство!
Поднялась итти обратно:
ах, а что ж с ребенком малым,
с малышом двухгодовалым,
что ей сделать? Непонятно!
Часть сокровищ кинуть милых?
А всего поднять не в силах!

Мать идет с тяжелой ношей,
а ребенок — в страхе, в дрожи:
«Мама, — плачет, — мама, мама!»
Ручки тянет к ней упрямо.
«Тсс... Не плачь, мой цветик крошка,
здесь побудь один немножко,
возвратится скоро мама!»
Сыну так она сказала,
и скорей бегом из зала,
через речку, прямо к лесу,
серебра не чуя весу.

Кладь сложила и в весельи
в путь обратный полетела,
задыхается, вспотела,
вот она уж близко к цели.

Тихо ветра дуновенье
лист колышет по дубраве,
из костела слышно пенье:
хор Христовы страсти славит.

Вновь под свод она вбегает,
слышит смех родного крошки;
и дитя ее встречает,
плещет радостно в ладошки.

Мать не видит и не слышит,
страстью алчною объята:
ей в глаза сверканье пышет,
ей всего дороже злато.
Вновь передник расстилает,
груды золота сгребает
из сокровищницы клада.
Фартук полон, еле встала,
сняв платок, еще набрала!
О, как бурно сердце скачет,
как она удаче рада!

Ношу подняла с размаха,
а дитя дрожит от страха,
неумолчно, горько плачет:
«Мама, — кличет, — мама! мама!»
Ручки тянет к ней упрямо.
«Тсс... сыночек, полно, крошка,
здесь побудь еще немножко».
И с лицом к сынку склоненным
руку в фартук опускает,
две монетки вынимает
и дитя забавит звоном:
«Глянь-ка, что у мамки в ручке!
Дзинь-дзинь! Слышишь, что за штучки?»
Но дитя не смотрит, плачет,
а у ней-то сердце скачет.

В фартук руку опускает,
горсть червонцев вынимает,
на подол кладет сыночку.
«Глянь-ка, как звенят звоночки!
Тсс... мой мальчик, тсс... мой крошка,
Дзинь-дзинь! Вот звенят занятно!
Подожди еще немножко,
мамка вновь придет обратно,
поиграй здесь, мой сыночек,
я вернусь через часочек».

Сыну так она сказала
И скорей бегом из зала,
прочь от каменного входа,
по мосточку через воду,
по пригорку, прямо к лесу,
золота не чуя весу,
в хижину свою вбежала.

«Эх, ты, бедное жилище,
скоро я тебя покину!
Что за радость в жизни нищей
гнуть с зари бессменно спину!
Из глуши лесной дремучей
я уйду теперь на волю,
попытаю жизни лучшей,
обновлю былую долю;
жить начну теперь иначе:
мне теперь дорога всюду,
улыбнулась мне удача, —
в городе теперь жить буду;
дом куплю себе, землицы,
стану госпожой богатой,
здесь я больше не жилица,
прощевай навеки, хата!
Я с житьем покончу вдовьим,
не трудясь из сил последних:
вот богатство»,—с этим словом
опускает взор в передник.
Ах, уж лучше б не глядела!
Вся от страха помертвела,
вся от страха задрожала,
чуть без памяти не пала.
Смотрит, — смотрит — что же видит,
собственным глазам не веря!
Распахнула настежь двери,
Крышку с сундука сорвала, —
Что же с серебром-то стало?
Люди добрые, поймите,
посочувствуйте обиде!
Видит, скованная страхом:
вместо серебра каменья,
а в передника холстине,
о, пустое наважденье,
вместо злата — комья глины!
все ее надежды — прахом!

Не нашла ты счастья в кладе,
недостойна благодати.

II

Страшная беда такая
сердце ей сжимает тяжко,
сына снова вспоминая,
плачет и кричит бедняжка».
Крик тот стены потрясает:
«Ох, дитя, ох, сын мой милый!»
«Сын мой, милый, милый, милый!» —
эхо гулко повторяет.
И в предчувствии ужасном
мчится и летит, как птица,
по пригоркам и по склонам,
лесом, ельником зеленым,
к взгорью, к скалам, тем опасным,
там где церковка таится.