Александр Кондратьев - Улыбка Ашеры

И начала она тут лаской и шуткою от меня мою тайну выпытывать. Обвила мне шею легкой ручкою; в глаза мне умильно заглядывает, а сама смеется, приговаривает:

— Говори сейчас, куда царевича девал?!

Дальше — больше. Все смеялась да смеялась, а потом вдруг завалила на пуховую кровать и ну меня под силки щекотать.

— Защекочу, — говорит, — тебя до смерти, коль не скажешь, где царевич Светел-месяц!

Вижу, тут пришел мне конец. Коли правду сказать ей — в ту же ночь его царевна вернет, поутру же вновь меня птицей обернет. Ничего не сказать — как русалка защекочет. Решил я тут, все равно пропадать, и начал с царевной бороться-возиться. Охватил ее крепко обеими руками и щекотать себя не даю под силки. А она разыгралась и не унимается.

Так мы с ней и провозились всю ночь.

Поутру же, как пришло ей время с острова лететь, говорю я царевне таковы слова:

— Ты ищи своего царевича у трех сестер-лиходеек, в глубокой пещере среди чернозубых скал.

— Так вот он где, мой желанный друг, — вскрикнула царевна, ударилась оземь, вспорхнула огненной птицей, да так опять закричала, что все небо кровью окрасилось. А сама, улетая, мне молвила:

— Погоди, добрый молодец, до вечера! А там я с тобою за все разочтусь: за досаду твою и за стыдобушку!.. Дай только царевича вызволить!

«Ну, — думаю, — плохо мне вечером будет, коли не прилетит Черногар-птица».

И не так сильно ждала Светла-месяца царевна моя, как я поджидал Черногар-птицу.

А когда та в небе показалася и на землю ко мне начала спускаться, то от всей души я взмолился к ей:

— Ты возьми меня скорее, Черногар-птица! Уноси меня отсюда ради птенцов твоих малых. А не то вернется на остров царевна и дурной мне здесь конец будет.

Послушала меня Черногар-птица, брала меня в когти железные, полетела со мною по небу. Летим мы и видим над островом трех сестер-лиходеек стоит полымя.

— Это, — слышу, — уронила Жар-птица с синего неба на черные скалы свои огненные перья и от сестер-лиходеек Светла-месяца выручает.

— Лети, — говорю, — скорее, Черногар-птица! А то она меня издали заметит и от тебя насильно отымет!

— Не заметит, — отвечала мне Черногар-птица, — не до нас теперь царевне-ведунье.

Пролетели мы стороной от острова Стратим-птицы. Спала она, верно. Спокойно море было. И понеслись над Окияном-морем полуденным.

С высоты поднебесной лазоревой глубоко видать море зеленое.

Видел я на дне серебряный терем водяного царя; вокруг терема растут красные дерева; плавают средь них чуда-юда морские; ловят чуда-юда мелку рыбу…

Долго ли, коротко ли несла меня Черногар-птица, — завидели мы вдали белопарусный корабль. Было то суденышко венецейское. Плыло дубовое от аравитской земля к славному Гданскому городу.

Садилась Черногар-птица на высокую корму, опускала меня на палубу тесовую, такову корабельщикам речь держала, громким голосом им наказывала:

— Вы свезите, гости-корабельщики, добра молодца безданно-беспошлинно до самого Гданского города, а оттуда домой сам он путь найдет.

Опустила и со мной распрощалася. Довезли меня в Гданск корабельщики. А оттуда в Нов-Город — рукой подать…

Вот и вся моя сказочка, честные бояре. Не судите строго, именитые гости.

Был тихий час июльского вечера. В загородном доме делосского жреца Аполлона, на террасе, откуда так хорошо была видна безбрежная гладь фиолетового спокойного моря, собралось несколько человек, приглашенных на ужин. С венками на вспрыснутых благовониями волосах, гости возлежали уже на разостланных вкруг низенького стола, туго набитых сушеною морскою травою, пурпурно-красных подстилках. Общее внимание было обращено на виновника пира, знаменитого скульптора Архиппа. Хозяин дома, Зенодот, пригласивший ваятеля сделать для храма, взамен нескольких пришедших в ветхость статуй богов, новые их изображения, очень ухаживал за Архиппом и всячески старался, чтобы ему не было скучно.

Две делосских красавицы, жены городских архонтов, Феодора и Лаодика, пришедшие на ужин вместе с мужьями, наперерыв старались занимать почетного гостя, показывая ему, что он нравится им не только как знаменитый художник.

Каждая из молодых женщин втайне надеялась, что черты ее останутся увековеченными в лице одной из богинь, статуи которых Архипп будет работать для храма, а может быть, и муж согласится заказать ваятелю за сходную цену ее собственный мраморный бюст.

Разговор не успел еще сделаться общим. Один из архонтов, любезно улыбаясь окружающим, думал в то же время о беспокоившем его земельном процессе; другой, шутя с женой сотоварища, Лаодикой, ревниво и незаметно следил за каждым взглядом своей собственной супруги, Феодоры, а состоящий при храме поэт, обязанность которого была перекладывать в стихи записанные жрецами откровения бога в шелесте священных деревьев, делил свое внимание поочередно между знаменитым художником, хорошенькою племянницею Зенодота и слегка разбавленным горячей водою пряным душистым вином.

Зенодот поддерживал тем временем с ваятелем разговор об искусстве.

— Мне более или менее известны, Архипп, все твои главные произведения, но мне хотелось бы также знать, которое из них ты любишь больше всего. Не всегда ведь самые красивые дети пользуются наибольшей любовью родителей.

Отхлебнув из серебряной чаши вина, Архипп отвечал:

— Самые любимые наши произведения, — это те, которые потеряны для нас невозвратно.

Предполагая, что за этою фразою кроется что-то интересное, быть может трогательная история о первой любви молодого художника, Феодора, как бы поощряя его. произнесла:

— Какая красивая и вместе с тем верная мысль!

Но скульптор уже продолжал:

— Как порою хочется нам вернуть себе то или другое, доставившее некогда успех нам произведение! Если бы я был уверен, что мне удастся отыскать мою первую работу, — не колеблясь поехал бы я в далекую Сирию и там, за какую угодно цену, купил бы сделанную по моему слепку, сам не знаю даже, из бронзы или из мрамора, статую.

— Неужели, о Архипп, ты не дорожил в юные годы твоей славой и не интересовался судьбой твоих произведений, — спросила жена другого архонта.

— Нет, Лаодика, именно потому, что я в те годы слишком стремился к славе и горел желанием научиться искусству, я бросил первую свою статую исполненной в глине и умчался в Пергам, едва получив за нее первые в жизни золотые монеты.

— В истории с этим моим изваянием до сих пор есть для меня много загадочного, а может быть, — прибавил Архипп, отхлебнув еще раз из кубка, — не обошлось там и без волшебства.

Жены архонтов и племянница Зенодота стали горячо просить знаменитого мастера рассказать им эту историю. Скрыв любезной улыбкой скептический взор старческих глаз, к ним присоединился и сам верховный жрец: