Джон Ирвинг - Дорога тайн

Он отметил, что в ведре достаточно льда, чтобы пиво оставалось холодным еще долго после обеда – если холодного кондиционера для этого окажется мало. Хуан Диего оделся при зеленоватом свечении, шедшем из аквариума. « Lo siento , сеньор Моралес, – сказал он, выходя из гостиничного номера. – Я сожалею, если для вас и ваших друзей не хватит тепла». Казалось, мурена наблюдала за писателем, в сомнении остановившемся в дверях; взгляд кусачего угря был настолько тверд, что Хуан Диего, прежде чем закрыть за собой дверь, помахал рукой неотзывчивому существу.

В семейном ресторане – с «полной для кого-то приватностью», – куда Бьенвенидо отвез его, за каждым столом орал ребенок, и казалось, что все семьи знают друг друга; они кричали, передавая туда-сюда, от стола к столу, тарелки с едой.

Антураж не поддавался пониманию Хуана Диего: дракон со слоновьим хоботом топтал солдат; Дева Мария с сердитым на вид Младенцем Христом на руках охраняла вход в ресторан. Это была грозная Мария – с повадками вышибалы, подумал Хуан Диего. (Оставьте Хуану Диего право придираться к повадкам Девы Марии. Разве у того дракона со слоновьим хоботом, топчущего солдат, не было таких же проблем с повадками?)

– Разве «Сан-Мигель» не испанское пиво? – спросил в лимузине Хуан Диего Бьенвенидо, когда они ехали обратно в отель. Хуан Диего, должно быть, выпил пива.

– Ну, это испанская пивоварня, – сказал Бьенвенидо, – но их головная компания находится на Филиппинах.

Любая версия колониализма – в частности, испанского колониализма – явно выводила Хуана Диего из себя. А тем более католический колониализм.

– Полагаю, это колониализм, – сказал писатель; в зеркало заднего вида он заметил, что водитель лимузина обдумывает его слова.

Бедняга Бьенвенидо: ему показалось, что имеется в виду пиво.

– Полагаю, да, – только и сказал Бьенвенидо.

Вероятно, это был день какого-то святого, которого Хуан Диего не помнил. Подобающая молитва, зазвучавшая в часовне, присутствовала не только во сне Хуана Диего; тем утром молитва приплыла наверх, в комнату дома «Niños Perdidos», где вместе с el gringo bueno проснулись дети свалки.

– ¡Madre! – воззвала одна из монахинь, чей голос был похож на голос сестры Глории. – Ahora y siempre, serás mi guía .

– Матерь Божья! – отозвались сироты-дошкольники. – Отныне и навсегда ты будешь моей наставницей.

Дошкольники были этажом ниже, в часовне, под спальней Хуана Диего и Лупе. В дни святых снизу доносились подобающие молитвы, после чего дошкольники отправлялись на свой утренний марш. Лупе, либо проснувшаяся, либо полусонная, лопотала свою собственную молитву в ответ на детские голоса, устремленные к Деве Марии.

– Dulce madre mía de Guadalupe, por tu justicia, presente en nuestros corazones, reine la paz en el mundo , – не без сарказма молилась Лупе. – Моя милая Божья Матерь Гваделупская, в праведности своей пребывающая в наших сердцах, да воцарится мир во всем мире.

А в это утро, когда Хуан Диего, едва проснувшись, лежал с закрытыми глазами, Лупе сказала:

– Вот тебе чудо: наша мать ухитрилась проскочить через нашу комнату – она принимает ванну – и так и не заметила доброго гринго.

Хуан Диего открыл глаза. Либо el gringo bueno умер во сне, либо спал мертвым сном, причем простыня больше не покрывала его. Хиппи со своим распятым Христом лежал в полном оцепенении, представляя собой наглядную картину безвременной смерти, погибшей молодости – а из ванной комнаты раздавался голос Эсперансы, поющей какую-то мирскую песенку.

– Он красивый парень, правда же? – спросила Лупе брата.

– От него пахнет пивной мочой, – заметил Хуан Диего, наклонившись над молодым американцем, убедиться, что он дышит.

– Мы должны вытащить его на улицу – по крайней мере, одеть его, – сказала Лупе.

Эсперанса уже вынула пробку из ванны; было слышно, как выливается вода. Пение Эсперансы стало глуше, – вероятно, она вытирала волосы полотенцем.

В часовне этажом ниже или, может быть, в поэтическом преломлении сновидения Хуана Диего монахиня с голосом сестры Глории еще раз воззвала к детям повторить за ней:

– ¡Madre! Ahora y siempre …

– Я хочу обнять тебя руками и ногами! – пела Эсперанса. – И я хочу ласкаться нашими языками!

– И в саване белом увидел ковбоя, – запел спящий мертвым сном гринго. – Молодого ковбоя, холодного, как земля.

– Это какая-то фигня, а не чудо, – сказала Лупе; она встала с кровати, чтобы помочь Хуану Диего одеть беспомощного гринго.

– Полегче! – застонал хиппи; он все еще спал или же был абсолютно не в состоянии ни во что врубиться. – Мы ведь все друзья, верно? – продолжал он. – Ты пахнешь великолепно, и ты такая красивая! – сказал он Лупе, когда она пыталась застегнуть на нем грязную рубашку.

Но глаза доброго гринго так и не открылись – он не видел Лупе. У него было слишком сильное похмелье, чтобы проснуться.

– Я выйду за него замуж, если только он перестанет пить, – сказала Лупе Хуану Диего.

От доброго гринго разило перегаром – это было хуже всего прочего, относившегося к нему, и Хуан Диего попытался отвлечься от этого смрада, подумав, о каком же подарке заикался дружелюбный хиппи: минувшей ночью, будучи еще почти в сознании, молодой уклонист пообещал детям свалки некий подарок.

Естественно, Лупе знала, о чем подумал ее брат.

– Вряд ли дорогой мальчик готов сделать нам какие-то особенные подарки, – сказала Лупе. – Когда-нибудь, лет через пять-семь, было бы неплохо заполучить от него просто золотое обручальное колечко, но сейчас я бы не рассчитывала на что-то исключительное – пока этот хиппи тратит свои деньги лишь на алкоголь и проституток.

Как будто окликнутая словом «проститутки», из ванной вышла Эсперанса; на ней были два обычных полотенца (волосы были повязаны одним, тело едва прикрыто другим), в руке – одежда для улицы Сарагоса.

– Посмотри на него, мама! – воскликнул Хуан Диего и начал расстегивать рубашку доброго гринго еще быстрее, чем Лупе застегивала ее. – Вчера ночью мы нашли его на улице – на нем не было ни одной отметины. Но сегодня утром – посмотри на него! – Хуан Диего расстегнул рубашку на хиппи, чтобы показать кровоточащего Иисуса. – Это просто чудо!

– Это el gringo bueno – он не чудо, – сказала Эсперанса.

– Ой, дайте мне умереть – она его знает! Они были голыми вместе – она с ним все делала! – закричала Лупе.

Эсперанса перевернула гринго на живот и стянула с него трусы.

– Вы это называете чудом? – спросила она своих детей.

На голой заднице милого юноши была татуировка американского флага, но флаг был намеренно разорван пополам, разделенный щелью между ягодицами. Данная картина отнюдь не вызывала патриотических чувств.

– Полегче! – не приходя в сознание, прохрипел гринго; он лежал лицом вниз на кровати, рискуя задохнуться.