Джон Ирвинг - Дорога тайн

Хуан Диего ни слова не сказал Бьенвенидо о том, что обожает собак. Делая заказ, Хуан Диего представил себе, как Мириам регистрируется в «Аскотте». От лифтов в вестибюле до стойки регистрации было далеко; Хуан Диего знал, что охранники будут глазеть на Мириам весь этот путь. Нужно быть слепым или собакой-бомбоищейкой, чтобы не следить, как Мириам удаляется от вас, – вы не сможете не следить за каждым ее шагом.

Что со мной происходит? – снова спросил себя Хуан Диего. Его мысли, его воспоминания – то, что он воображал, то, что он видел во сне, – все перемешалось. И он был одержим Мириам и Дороти.

Хуан Диего погрузился в мягкое заднее сиденье лимузина, как камень в невидимый пруд.

– Мы заканчиваем в Маниле, – сказала Дороти.

Не имела ли она в виду всех нас троих, подумал Хуан Диего. Может, мы все заканчиваем в Маниле, размышлял Хуан Диего.

Одиночный билет в один конец. Это звучало как название книги. Не записал ли он что-то подобное или, может, собирался записать? Читатель свалки не мог вспомнить.

– Я бы вышла замуж за этого хиппи, если бы от него лучше пахло и он перестал бы петь эту ковбойскую песню, – сказала Лупе. («О, дайте мне умереть!» – также сказала она.)

Как он проклинал прозвища, которыми монахини «Niños Perdidos» обзывали его мать! Хуан Диего попрекал себя, что тоже обзывал ее. « Des esperanza – Безнадежная» – так называли ее монахини. «Desesperación – Безнадежность» – так называли ее.

– Lo siento, madre , – тихо сказал Хуан Диего самому себе, сидя на заднем сиденье лимузина, сказал так тихо, что Бьенвенидо его не услышал.

Бьенвенидо не мог определить, спит Хуан Диего или бодрствует. Водитель что-то говорил об аэропорте для внутренних рейсов в Маниле – о том, что регистрация на рейсы то произвольно отменяется, то неожиданно начинается и за все взимается дополнительная плата. Но Хуан Диего не отвечал.

Бодрствовал он или спал, казалось, что бедняге эти подробности не по уму, и Бьенвенидо решил, что проведет Хуана Диего через весь процесс регистрации, несмотря на хлопоты, которые ему придется пережить с машиной.

– Слишком холодно! – внезапно воскликнул Хуан Диего. – Свежий воздух, пожалуйста! Никаких кондиционеров!

– Конечно, ваше право, – ответил Бьенвенидо, выключил кондиционер и открыл окна лимузина.

Они уже подъезжали к аэропорту, минуя очередной квартал трущоб, когда Бьенвенидо остановил машину на красный свет.

Прежде чем Бьенвенидо успел предупредить его, Хуан Диего обнаружил, что у него просят подаяние нищие дети – их тощие руки, ладонями вверх, внезапно просунулись в открытые задние окна остановившегося лимузина.

– Привет, дети, – сказал Хуан Диего, как будто он ожидал их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как переставали искать алюминий, медь или стекло.)

Прежде чем Бьенвенидо успел остановить его, Хуан Диего начал рыться в бумажнике.

– Нет-нет, не давайте им что-нибудь, – сказал Бьенвенидо. – Я имею в виду, не давайте ничего, – поправил он свой английский. – Сэр, Хуан Диего, пожалуйста, – это никогда не прекратится!

Что это за странная валюта? Похожа на виртуальные деньги, подумал Хуан Диего. Мелочи у него не было, только две мелкие купюры. Он протянул бумажку в двадцать песо первой протянутой руке; у него не было ничего меньше пятидесяти для второй маленькой руки.

– Dalawampung piso! [23]– воскликнул первый ребенок.

– Limampung piso! [24]– воскликнул второй ребенок.

Они говорят на тагальском? – спросил себя Хуан Диего.

Когда Хуан Диего протянул тысячу песо, Бьенвенидо остановил его, но один из маленьких нищих разглядел сумму, прежде чем Бьенвенидо успел оттолкнуть его руку.

– Сэр, пожалуйста, это слишком много, – сказал водитель Хуану Диего.

– Sanlibong piso! [25]– крикнул маленький нищий.

Другие дети быстро подхватили крик:

– Sanlibong piso! Sanlibong piso!

Зажегся зеленый свет, и Бьенвенидо стал медленно набирать скорость; дети вынули из машины свои тощие руки.

– Для этих детей не бывает слишком много, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего, – для них бывает только мало. Я ребенок свалки. Уж я-то знаю.

– Ребенок свалки, сэр? – спросил Бьенвенидо.

– Я был ребенком свалки, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего. – Моя сестра и я – мы были niños de la basura . Мы выросли на basurero – мы практически там и жили. Нам не следовало уезжать оттуда – с тех пор все покатилось под откос! – объявил читатель свалки.

– Сэр… – начал было Бьенвенидо, но осекся, увидев, что Хуан Диего плачет.

В открытые окна машины врывался скверный воздух загрязненного города; запахи готовящейся пищи преследовали писателя; на улицах попрошайничали дети; женщины с измученными лицами носили платья без рукавов или шорты и безрукавные кофты на бретельках; мужчины торчали в дверях, курили или просто чесали языком, как будто им нечем было заняться.

– Это трущобы! – воскликнул Хуан Диего. – Это отвратительные, грязные трущобы! Миллионы людей, которым нечего или почти нечего делать, – однако католики хотят, чтобы детей рождалось все больше и больше! – В тот момент он имел в виду город Мехико – Манила сильно напоминала ему Мехико. – И только посмотрите на этих глупых паломников! – кричал Хуан Диего. – Они ходят на коленях, сдирая их в кровь, – они хлещут себя плеткой, чтобы показать свою преданность вере!

Естественно, Бьенвенидо был смущен. Он подумал, что Хуан Диего имеет в виду Манилу. Какие паломники? – подумал водитель лимузина.

– Сэр, это всего лишь маленький барачный поселок – не совсем трущобы. Я признаю, что загрязнение – это проблема…

– Осторожней! – крикнул Хуан Диего, но Бьенвенидо был хорошим водителем.

Он видел, как из переполненного маршрутного такси на всем ходу вывалился мальчишка; водитель такси этого не заметил, он просто продолжал ехать – мальчишка же упал (или его столкнули) с последнего ряда сидений. Он упал на мостовую, и Бьенвенидо пришлось вильнуть, чтобы не наехать на него.

Мальчишка был похож на беспризорника: лицо грязное, шея и плечи укутаны чем-то вроде поношенного шарфа (или меховой накидки) – такой жалкой тряпицей старухи в непогоду обертывают шею. Но когда мальчишка упал, мохнатый шарф оказался на самом деле маленькой собачкой – и она, в отличие от мальчика, была ранена при падении. Собака взвизгнула – она не могла опереться на одну из передних лап и, дрожа, держала ее навесу. У мальчика была содрана кожа с голого колена, из которого текла кровь, но в остальном он был цел и невредим – главным образом его заботила собака.

«БОГ ДОБР!» – гласила наклейка на маршрутном такси. Только не к этому мальчику и не к его собаке, подумал Хуан Диего.