Эспер Ухтомский - От Калмыцкой степи до Бухары

-------

/33/

Совершенно темно, хотя еще не поздно. Волны с глухим, заунывным шумом разбиваются о наше судно, равномерно покачивают его и обдают иногда холодными брызгами. В спальных каютах душно и даже смрадно. Везде больные, спящие. Нет ни охоты, ни силы быть в этой атмосфере, тоже лечь, тоже забыться.

В зале - мертвая тишина и безлюдье. Лампы погашены. Ни одной газеты, ни одной книги не видно. Пианино открыто, но нельзя тревожить сонных спутников. Не с кем говорить, не найдешь пера и чернильницы, потому что прислуги не дозовешься. Скука такая убийственная, как редко доводилось испытывать. Выйдешь на палубу, где тесно лежит разноплеменный восточный народ (кто на красивых ковриках, с канареечными клетками в головах, кто прямо на грязном войлоке), и на каждом шагу боишься толкнуть усталого, измученного человека. Бледные бородатые лица выделяются в потьмах. То заслышится слабый стон, то непонятное бормотание чего-то похожего на молитву.

Остается одно: сидеть на крыше рубки, куда ведет лесенка, сидеть и вглядываться в беспокойный мрак вокруг, сидеть и мечтать. Ярко припоминаются мне другие моря, засыпан- /34/ ное, воспламененное звёздами южное небо, дружное, веселое многочисленное собрание путешественников самой разнообразной профессии, с самыми противоположными взглядами, из всевозможных уголков затронутого европейцами далекого Востока. Вечера проходят с возрастающим одушевлением. Является масса общих, чисто интеллектуальных интересов. Дни, проведенные при таких условиях, неизгладимо врезаются в память. Здесь не то: знакомиться - все между собою знакомятся, слишком, можно сказать, наивно и бесцеремонно стараются сближаться; но‚ в конце концов, до того адски надоедают друг другу не позже чем через сутки, что чуть не зевают, встречаясь. Разговоры до крайности бессодержательны. О чем ни спросишь людей, подолгу живших в нашей Средней Азии - этого они не замечали, на это не обращали внимание и т. д.

Невольно задумаешься над таким равнодушием соотечественников к окружающему их краю. У нас все более или менее зависит от энергии и ума отдельных исключительных личностей. На Западе всякий служит олицетворением известных, очень определенных национальных свойств и стремлений. Забросьте немца, француза, англичанина куда хотите: в нем тот /35/ час же самобытно пробудится потребность творить в духе своего народа, вникать в обступающие явления, отвоевывать себе кругом маленькую, твердо очерченную область. Мы же безучастно ждем, чтобы нас кто-нибудь стремительно толкнул по тому или иному направлению. Прозвучит чье-либо властное слово, вспыхнет чей-либо величественный замысел, - и русские подымаются на зов, понимают предстоящую задачу. Без этого - опять безмолвие, опять застой... Пора бы именно на Каспийском море, где веет только наш флаг, начать борьбу и с подобным временным безмолвием, и с подобным временным застоем! Ведь тень Петра Великого, который перед смертью столь радел о присоединении расстилающихся южнее Волги вод, об изучении их берегов, об изыскании путей отсюда в глубь культурной Азии, о необходимости торгово-промышленного развития новоприсоединенных от Персии городов и провинций, - эта удивительная тень, до сих пор витающая надо всем, что делается или, точнее, слабо пока зарождается в России, она должна с немым укором смотреть на нашу беззаботность по отношению и преднамеченным уже целям. Мы далеко шагнули по дороге в Индию, но почему-то забываем, что параллельно надо по /36/ спешно создавать отличную Каспийскую флотилию. Иначе половина желательных результатов будет ничтожна, иначе русские средства для мирного общения с Востоком окажутся слишком малы.

Государь, возвращаясь морем из персидского похода З октября 1722 г.‚ испытал страшную бурю, к вечеру сопровождавшеюся замечательным явлением: небо зарделось как бы от сильнейшего пожара - и так длилось часа два. Затем все погасло. В то время, как судно боролось с свирепствующими волнами, странный свет придавал картине таинственный отпечаток. Не предзнаменованием ли то служило монарху: искра тобою брошена на побережье Каспия, она раздувается в грозное пламя, охватываемая им Азия очищается этим неутолимым огнем, - там истинное призвание России прийти к возрождающиеся мирам и самой обновиться, самой помолодеть среди очагов вековечной восточной культуры?..

-------

/37/

По-туркменски слово обозначает «длинный остров». Какое другое название могли дать туземцы обнаженной полос песков, безжизненно растянувшихся среди вод? В чудной картине врезающегося в сушу моря и залитых блеском небес этот уголок пустыни до того должен был казаться бесцветным и богоотверженным, что, кроме его общих очертаний, ничто не приковывало внимание человека. Все преобразилось с 1886 г. при устройстве конечного приморского пункта Закаспийской железной дороги. Деятельность так и закипела. Десятки домов, лавок и складов раскинулись вокруг станции, создалась церковь, явился целый ряд пароходных контор, груды товаров нагромоздились по берегу. Давно бы пора приискать месту более яркое прозвище. Мачеха-природа хо- /38/ тела воспрепятствовать людям и тварям селиться здесь; смерть полновластно царила тут, - и вдруг, словно по мановению сказочного жезла, пришли русские и сказали унылому прибрежью: проснись!

Свыше тысячи душ, преимущественно рабочих, в 1889 г. жило в Узун -Ада, опреснитель доставлял в изобилии годную для питья воду, всякого рода запасы легко и быстро привозились или морем, или на поездах. Свободно можно было устроиться с некоторым комфортом.

Вечный приток свежих сил как из Средней Азии, так и особенно из Баку, из Астрахани обещал порту большое процветание. Иностранцы, видя нашу новую стоянку, только удивлялись ее быстрому росту и энергии управления Закаспийскою дорогою.

Обыкновенно мы, - что греха таить - все делаем медленно, на время смотрим не по-американски, а по-восточному, сто раз отложим исполнение какого-нибудь важного плана, вместо того, чтобы прямо приступать к его осуществлению. В данном случае произошло наоборот. Западные путешественники находят, что нашей предприимчивости можно позавидовать. Творить при тех условиях, при которых возникал и /39/ прокладывался рельсовый путь в глубь Азии, среди мертвых песков и под сжигающими лучами солнца, во всех отношениях равносильно было подвигу, великому подвигу духа и воли. Пускай теоретики-пессимисты с предубеждением взирают на совершенное дело, отрицают разумность того или другого мероприятия, победоносно копаются в иных подробностях, быть может свидетельствующих, что не все одинаково стройно и хорошо исполнялось при проведении дороги: «la critique est aisee, l’art est difficile», приходится ответить нападающим. Только тот вправе судить и порицать, кто сам когда либо работал в столь экс тяжелой обстановке; но деятели, закалившиеся в борьбе с неблагоприятными обстоятельствами, обыкновенно очень терпимо, сочувственно и широко смотрят на результаты чужих трудов. Беспокоятся и негодуют преимущественно такие люди, которые сами неспособны были бы испытать ни малейшего лишения, не одолели бы ни единого препятствия.