Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Моё изучение движения, однако, не ослабляло личного интереса к людям, который всегда был во мне сильнее всех теорий. У Ипполита всё было наоборот: ему не нравилось встречаться с людьми, и он был застенчив в их присутствии. Через короткое время я знала почти всех ярких личностей в нашем движении во Франции, а также тех, кто был связан с нашей общественной работой в Париже. Среди последних был кружок L’Humanité Nouvelle («Новое человечество»), который издавал одноимённый журнал. Его талантливый редактор, Огюст Амон, автор «Психологии военных», а также авторы статей принадлежали к группе молодых художников и писателей, тонко чувствующих своё время и его потребности.

Из всех людей, с которыми я познакомилась, больше всего меня впечатлил Виктор Дав. Он был опытным товарищем, который уже сорок лет участвовал в анархистской деятельности в разных европейских странах. Он был членом первого Интернационала, коллегой Михаила Бакунина и учителем Иоганна Моста. Путь учёного он начал, став студентом истории и философии, но позже решил посвятить себя социальному идеалу. Я многое узнала о жизни Дава от Иоганна Моста, который им сильно восторгался. Я также знала о роли, которую тот сыграл в событиях, приведших к обвинениям Пойкерта в связи с арестом и заключением Джона Неве. Дав был уверен в вине Пойкерта, хотя в нём не было ни следа личной ненависти. Он был добрый и общительный. Хотя ему было уже шестьдесят, он был молод духом и мыслил так же свежо, как в студенческие годы. Заполняя нищенское существование написанием статей для анархистских и других изданий, он сохранил жизнерадостность и характер юнца. Я много времени проводила с ним и его спутницей жизни, Мари, которая была инвалидом уже много лет, но всё ещё интересовалась общественными делами. Виктор был прекрасным лингвистом, и поэтому его помощь в подготовке материала, который я привезла для съезда, и в переводе на другие языки, была неоценима.

Виктор Дав

Самым замечательным в Викторе Даве было его врождённое умение и желание наслаждаться жизнью. Он был самым свободным и весёлым товарищем, которого я встретила в Париже, и зачастую — моим спутником после того, как моё хорошее настроение было испорчено приступами сильной депрессии у Ипполита. С самого начала он невзлюбил Виктора. Он отказывался ходить с нами на прогулки и в то же время сварливо возмущался, когда я шла без него. Обыкновенно его чувство выражалось в немом упрёке, но после небольшого количества алкоголя он принимался оскорблять Виктора. Сначала я равнодушно относилась к его взрывам, но постепенно они начали влиять на меня, мне становилось не по себе, когда я была не с ним. Я любила этого парня; я знала, что его несчастное прошлое оставило раны в его душе, и они сделали его болезненно робким и подозрительным. Я хотела помочь ему лучше понять себя и проще относиться к другим. Я надеялась, что моя любовь ослабит его озлобленность. Трезвый он сожалел о нападках на Виктора, и в такие моменты становился невероятно нежным и нуждающимся в нашей любви. Это заставляло меня надеяться, что он перерастёт своё желчное настроение. Но сцены повторялись, и мои опасения возрастали.

Со временем я осознала, что неприязнь Ипполит испытывал не только к Виктору, но и к любому знакомому мужчине. На выставку в Париж приехали двое итальянцев, с которыми я работала в защиту свободы на Кубе, а также во время забастовки в Саммите. Они пришли со мной повидаться и пригласили на ужин. По возвращении я застала Ипполита в ярости, он негодовал. Какое-то время спустя мой хороший друг Паллавичини приехал со своей женой и ребёнком. Ипполит сразу же начал сочинять невероятные истории об этом человеке. Жизнь с Ипполитом становилась более тревожной, но я пока не думала о расставании.

Глава 22

Письмо от Карла Стоуна неожиданно поменяло мои планы относительно изучения медицины. «Когда ты отплывала в Европу, — писал он, — я думал, предполагается, что ты должна поехать в Швейцарию изучать медицину. Только на это мы с Германом предложили тебе содержание. Теперь я узнаю, что ты по-прежнему занимаешься пропагандой и живёшь с новым любовником. Разумеется, не рассчитывай, что мы будем поддерживать что-то из вышеперечисленного. Меня Э. Г. интересует только как женщина, её идеи для меня ничего не значат. Пожалуйста, выбирай». Я сразу же ответила: «Э. Г. как женщина и её идеи неразделимы. Она существует не для развлечения выскочек и не позволяет никому диктовать ей условия. Оставьте свои деньги себе».

Я не могла поверить, что Герман Миллер имеет отношение к этому письму. Я была уверена, что вскоре получу от него вести. Из суммы, которую он мне выдал, у меня ещё оставалось достаточно денег, которых должно было хватить на несколько месяцев. Двести долларов, полученные от Стоуна, я передала Эрику на траты в связи с разработкой туннеля. Я испытала чувство облегчения от того, что вопрос был закрыт. Когда жалование закончилось, и я не получила ни слова от Германа, то сделала вывод, что он тоже изменил своё решение. Я расстроилась, но вместе с тем была рада больше не зависеть от обеспеченных людей. В конце концов Чайковский был прав: нельзя посвятить себя идеалу и профессии одновременно. Я вернусь в Америку и займусь своей работой.

Однажды вечером, когда мы с Ипполитом собирались пойти на важное заседание комитета, горничная передала мне визитную карточку. Я пришла в неописуемый восторг, увидев на ней имя Оскара Паниццы, чьи талантливые статьи в Armer Teufel вдохновляли меня годами. Через минуту в комнату вошёл высокий, тёмный мужчина и представился Паниццей. Он узнал от доктора Юджина Шмидта о том, что я в Париже, и хотел «познакомиться с Кассандрой, подругой нашего дорогого Роберта». Он пригласил меня провести вечер с ним и доктором Шмидтом. «Сначала мы идём к Оскару Уайльду, — сказал он, — и хотим, чтобы ты пошла с нами. Потом поужинаем».

Какое прекрасное событие — познакомиться с Паниццей и Уайльдом в один вечер! Находясь в предвкушении, я постучала в дверь Ипполита, чтобы ему всё рассказать. Я застала его расхаживающим по комнате; он был раздражён и ждал меня. «Только не говори, что ты не идёшь на заседание! — гневно закричал он. — Ты пообещала, тебя ждут, ты взяла на себе обязательства! Ты можешь встретиться с Оскаром Уайльдом и Паниццей в другой раз. Почему обязательно сегодня?» Из-за перевозбуждения я совсем забыла о заседании. Конечно, я не могу не пойти. С тяжёлым сердцем я спустилась сказать Паницце, что не смогу никуда пойти этим вечером. Можем мы встретиться завтра или послезавтра? Мы договорились на следующую субботу, в обед. Он снова пригласит доктора Шмидта, но не обещает ничего насчёт Оскара Уайльда. Тот был сильно болен и не всегда мог выйти из дома, но Паницца постарается организовать встречу.