Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Чего тебе?

— Портфель — тот, кожимитовый.

— Зачем он тебе?

Я тут же вмешался. Знаю жен.

— Я покупаю этот портфель, я не беру в подарок.

— Покупать будешь на базаре, — отрубил Женька и захохотал. Он всегда громко хохотал. И никакого тут надрыва, человек смеялся — громко, и зычно, и всласть.

Она молчала. Секунду они смотрели друг на друга — муж и жена (Женька и Женька, совпадение имен).

— Ну? — грозно спросил у нее человек с дурацкой лысой башкой, восседавший посреди дурацкой голой комнаты вместе с каким-то своим приятелем, тоже, должно быть, кретином. И повторил: — Ну?

Она принесла. Она бросила портфель именно мне — швырнула наотмашь. И я хорошо сделал, что поймал его, потому что после такого броска что-то могло перестать работать: либо магнитофон, вмонтированный в портфель, либо я.

Она вышла.

— … Можешь спокойно идти с портфелем по улице, ехать в метро, сидеть, стоять, обедать, — объяснял азы Женька, — и ничуть не волноваться. Кассета достаточно большая.

— Внешне портфель закрыт?

— Само собой. Никому и в голову не придет, что ты записываешь. Сидишь себе — портфель на коленях. Обычный портфель.

— И хорошая запись?

— Нормальная… Ты можешь поставить портфель у ног. Или даже отнести в другой угол комнаты.

— Замечательно!.. И на ходу тоже записывает?

— Да.

— Ну, а все-таки — если в самый интересный момент разговора кассета вдруг кончится?

— Есть запасная. Смотри. Ты лезешь в портфель за пачкой сигарет. Или за «Советским спортом». Нажимаешь этот рычажок — щелк! — заработала параллельная кассета.

Рычажки включения и выключения были расположены в накладном левом кармане, в который легко было сунуть руку. Это я уже понял. И тем самым понял немало. Потому что главное понимание все равно придет не здесь, а там, в процессе. Женька придумал этот портфель, чтобы записывать специфику языка — язык рынка и язык собраний, разговоры в электричках и разговоры в гостях. Косноязычный и медлительный, он учился речевому периоду. И заодно играл в недоигранное детство, — это было понятно. Внутри портфель был как портфель. Имелось место для бумаг и книг. А плоский магнитофон, похожий на планшетку, был вмонтирован в переднюю стенку под большими накладными карманами.

Я незаметно нажал рычажок включения.

— А ведь твой первый сценарий был совсем не плох, — сказал я. — Совместный с Старохатовым…

— Плох или неплох — какая разница.

— Я слышал от кого-то — Старохатов тебя обобрал?

— Обобрал.

— Каким образом?

— Простейшим: он протолкнул сценарий. Пристроил, пустил в ход — за это стал соавтором.

— Он не сочинил ни единой строки?

Женька усмехнулся.

— Он выкинул сцену, которая мозолила глаза всему худсовету.

— А все-таки насчет строчек — он не написал ни одной?

— Нет.

На пробу, еле слышным шепотом, я спросил еще:

— Ты сам обратился к Старохатову за помощью?

— Нет, он обхаживал, он дважды ко мне подруливал. На машине приезжал. Но первый раз я послал его в задницу…

Я выключил. Затем перемотал ленту и нажал воспроизведение. Запись оказалась чистейшей. И звучной. Честно говоря, я не ждал от старенького портфеля такой верной службы.

Женька захохотал:

— Здорово, да?.. А какая громкость, какой тембр! Прямо как Качалов с Яншиным: «Я послал его в задницу, Санчо!»

И он опять захохотал.

Для него это была проба записи, для меня — и проба, и начало. Потому что запись уже сгодится: первый блин, который не комом. Не скажу, что очень тонко (какая уж тонкость, когда ты возбужден успешным началом), но мне трижды удалось перевести разговор на то, как его обобрал Старохатов. И я не забывал щелкать рычажком. Щелкал, а потом выключал. И не скрывал от Женьки, нужды не было. Я ведь осваивал технику.

Нужды не было еще и потому, что Женька не интересовался, отторгнулся уже и жил с отторгнутыми — и первый свой совместный сценарий, и наши курсы, и меня, и Колю Оконникова, и все кино в целом он послал туда же, куда послал Старохатова.

В дверь постучали, затем вошли трое. Совсем юнцы. Некоторое время они приходили в себя от вида комнаты и от вида как бы выставленной напоказ бритой Женькиной головы.

— Ну? — спросил Женька, а их речевые центры еще не заработали. Никак не включались. — Я вас спрашиваю — чего вам?

А они молчали, — теперь они затравленно смотрели на Женькино бельмо.

— Записи… Джазовые, — высказался наконец один.

— Три рубля кассета. Любая. Но без прослушивания, — объявил им Женька.

У Женьки были великолепные музыкальные записи, — такая кассета, как я знал, стоила червонец при любой погоде. Цена объяснима: Женька мог прийти на самый аховый джаз, сесть хотя бы на откидное — и в итоге унести домой все, вплоть до настройки инструментов, покашливания соседа и рева возбужденных девиц. Или еще проще — давать свой записывающий портфель приятелям, если те идут на этот аховый джаз. Что он и делал… Сейчас в углу лежало шесть кассет, может, восемь. Когда-то был завален весь угол.

— Как же это — без прослушивания? — спросил юнец, усилием воли оторвавшийся от Женькиного глаза. — Я маг принес.

Он действительно приволок магнитофон — держал его в руках.

— Нет, — сказал Женька, — вы с ними целый час возиться будете.

И тоном хозяина Женька прикрикнул:

— Кончено!.. Не сговорились!

Те загалдели. Один сказал, что без прослушивания он купить не решается. Второй рискнул и выложил трояк. Последний был с ярко выраженной в лице деловой сметкой. Видел сквозь землю. Он купил все кассеты, какие были, и спросил, нет ли чего еще.

Расчет был произведен мгновенно. Юнцы ушли.

— …Только бросив писанину, я нашел самого себя, — оправдывался Женька. — Ты ведь думаешь, что я убегаю. И что я слабак. — Он вдруг стал жалким. Голос его двигался понемногу к черте, за которой уже ничего не жаль. — Дурачок!.. Я ведь не убегаю. Я иду к самому себе. Потому что я там. На Саянах. И поверь, я всегда был там…

Это было оно самое. Прощание.

— Штука не в кострах и фляжках. Штука, Игорь, в том, что ребята — они, оказывается, меня всегда помнили. И всегда ждали… Они приняли меня как родного. Как своего в доску.

Он вытер быстрые слезы.

— Водичка, — сказал он, отряхивая пальцы. — Видишь, водичка.

И еще сказал:

— Никогда мне не было так легко.

И еще (схватив меня за плечо):

— А хочешь — поедем вместе. Я только словцо шепну ребятам, и тебя примут, как… как…

— Как своего в доску.

— Точно!

— Как родного.

— Именно так, Игорь!.. Именно так!

Слова, для которых, видно, настал свой час и черед, все сыпались и сыпались из Женьки, как сыплется на пол из бумажного пакета соль. Без сбоев, если уж она сыплется. Струей. Белым потоком. Отыгрыш за столь длительную косноязычность. Предотъездный реванш… Я подумал, что мне надо бы уже уйти, — этакое необъяснимое внутреннее шевеление, из тех, что иногда сжимают нам сердце.