Владимир Маканин - Портрет и вокруг

А подсознание, тоже не включая яркого света, подсказывало, что и как делать… Как отслеживать шаги Старохатова. Как и с кем говорить «под магнитофон». Как следить. И как не терять времени.

Остатки былой любви постояли за себя до конца и устроили эту слежку-погоню. Почему нет?

На поверхности эти остатки остатков любви были мало заметны. Немножко ностальгии. Иногда странная проваливающаяся мягкость в разговоре с Верой. Даже по телефону… Слегка магнитило… Не более того.

Зато не раз и не два — в десятках случаев — мое поведение определялось подсказками моего подсознания.

Самое поразительное — предфинал… Когда Вера шла к нам домой, смутно чувствуя поживу… Или когда я (неумышленно) подсказал ей, что моя Аня ненадолго уйдет и оставит ее, Веру, одну наедине с коробкой записей. С коробкой, на боку которой «Портрет и вкр»… Кто как не я, поощряя Веру, дал ей понять, что и меня в этот час тоже не будет в родных стенах. И что весь «Портрет и вкр», вся коробка будет беззащитна — бери не хочу!

— Но если тебя не будет, — со странным волнением в голосе сказала Вера. — Мне будет скучно у вас.

— Пойди, пойди. Может, и не будет скучно.

Она подумала и еще раз интонацией проверила — мягко ли ей будет там, у нас, ступать босой ножкой.

— С Аней поболтаю.

— Поболтай.

— На полчаса-час. Выпить чаю зайду.

— Да, да, пошушкайся с моей женкой… А кстати, и с Машей….

Ступать ей там будет мягко. Как четко сейчас я помнил свои слова. Я ведь их Вере растолковывал даже. Разжевывал.

— Ты, Вера, можешь побыть с Машей наедине. Не помню… Но вроде бы Ане куда-то надо уйти.

— Уйти?

— Кажется, в больницу к тете Паше.

— Да?

— Да. На какое-то время… Побудешь с Машей за няньку. Недолго.

И, помню, была небольшая, но ощутимая пауза. Я слышал, как она сглотнула ком волнения. Я указывал ей путь. Я не осознавал. Но я это делал.

Меня долго грела эта мысль о неосознаваемой сомнамбулической работе моего подсознания. Как и положено долго греть тому, что нас оправдывает.

С девушкой энергичные «наши» люди контакт наладили заранее. Тем не менее она строга и исполнена достоинства. Она отвечает — мебельного гарнитура пока нет.

Через двадцать минут я вновь спрашиваю. Я должен быть внимателен.

— Скажите, «Марианну» не привезли?

— Пока нет.

Я выхожу на улицу — покурить и выждать очередные двадцать минут под навесом из бетона. Сеет мелкий дождь. Но теплый. С паром… Идут люди. Женщины под зонтиками. Мужчины с поднятыми воротниками. И тут вот случается тихая минута — и возникает наваждение: я вижу, как идет Старохатов. Он идет в толпе и потихонечку поворачивает ко мне — заметил. Он не спешит, он сгорблен и чуть пришаркивает по-стариковски левой ногой.

Слышно, как стрекочет дождь по его серому и сношенному плащу… Я, разумеется, вижу уже, что это не Старохатов. И что я обознался, как это случается на улице со всяким. Но, продолжая играть в обознание, Старохатов будто бы подходит ко мне и говорит:

— …Теперь-то понимаешь, Игорек, почему не смог написать портрет? — Голос его тихий, даже без иронии.

Он кривит губы:

— Тебе не хотелось писать о самом себе.

Он уходит. Он ничего не говорит больше, однако в плечах его, в сгорбленности спины есть некий продолжающийся шепот: искал-де разгадку во мне, а поищи-ка ее в себе, не та ли самая окажется?.. И тогда я начинаю говорить как бы вслед незнакомому старику, что разгадка не та, и что я как-никак пока никого не обираю, и что мы с женой честные люди… Сеет дождь, мелкий серенький дождь. Это наваждение видится мне отыгрышем Старохатова.

— Вы, кажется, спрашивали, — окликают меня негромко. — Привезли «Марианну»… Привезли… Только что, — шепчет мне энергичный паренек, один из «наших».

Стряхнув оцепенение мелкого и серенького дождя, я звоню Ане — привезли. Аня немедленно приезжает. Мы начинаем ходить туда-сюда. Мы договариваемся. Мы волнуемся. И платим наконец в кассу.

— Грузите, — командует Аня.

Я рядом. Я им кричу:

— Грузите!.. Начали!

Мы едем. Мы подъезжаем к нашему дому — теперь начинается не менее важный момент: разгрузка. Энергичные люди из «наших» не доверяют грузчикам — дровоколы, мы уж сами понесем, мы сами. Но и я, конечно, несу один угол. Я уже мокр. Тяжело. Мы таскаем на ремнях вещь за вещью. Мы вносим. Мы ставим на пол. Аня каждый раз спускается и поднимается вместе с нами — лишний глаз, чтобы случайно не оббили углы и не поцарапали фанеровку.

— Полегче. Пожалуйста, полегче, — начинает Аня как бы уговаривать нас на первой же лестничной клетке. А мы кряхтим.

И на второй лестничной клетке тоже. И на развороте. И на третьей. И так до самого конца: «Полегче… Пожалуйста».

Но вдруг все кончилось, — полгода и длилось. Аня чем-то не угодила директору, или, может, он уже заранее хотел ту девицу, что взял, вместо Ани, тут же к себе, — с высшим образованием, длинноногую и с холодноватым голосом. Он ждал, пока ее откуда-то отпустят, а теперь взял, и вот она уже у него.

Мигом исчезли суетившиеся вокруг нас энергичные люди, — мы остались опять одни, правда, в двухкомнатной квартире и с наполовину обменянной мебелью. Вторую половину нам в комплект так и не удалось уже подобрать, не сумели.