Владимир Маканин - Портрет и вокруг

В восемь, как было условлено, я не забыл подойти к телефону — к тому, что у парадного входа. Там на стуле тихим послезакатным сном спала вахтерша; в темной поддевке и в темном полушалке — она спала и клонила голову, как темная лебедь. А швабра, которую она, спящая, сжимала в руках, стояла прямо и ровно. Вместе получалась картина: усталость и долг. Игра линий. В пластическом вкусе Коли Оконникова.

— Ну что? — нервно спросила Аня. Она схватила трубку с первым же гудком. — Ну что?

— Ничего.

— Еще не закончили?

— Нет.

— Но вы (то есть Перфильев и я)… вы хотя бы сказали что-то в защиту? Или вы там как мебель присутствуете?

Я не мог ей объяснить и побыстрее повесил трубку.

Как раз я приставил к дверной щели свое ухо. А Перфильев был в полуметре — стоял, дышал на меня и ждал черед, чтобы приставить свое.

Вера там вскрикнула:

— Я?..

Дальше голос Веры уже не смолкал: та степень возбуждения, ненависти и крика, которая идет наравне с истерикой.

— Я не ты! — вырывалось у нее с яростью. — Я, может, и грешный человек, но честный!.. А ты обворовывал ребят. Ты пил их кровь…

Как будто прорвало:

— Ты кровь пил. Ты сосал их кровь, подонок и паразит. Дерьмо. Куча дерьма. Куча старого дерьма!

И теперь выкрикивал Старохатов:

— Вы слышите! (Крик в адрес представителя.) Вы слышите — вы теперь понимаете, каково с ней работать!

— Прекратите!

Представитель Госкомитета сказал повелительное слово, когда повеление уже было ненужным. Потому что оба уже молчали. Вспышка была слишком взрывной и стремительной. Выхлоп — и было уже сказано все.

Перфильев и я слушали теперь, как льется вода из графина в стакан. И как позвякивает стекло о стекло. И тут же вежливое воркование представителя Госкомитета — он подошел к ней, он уговаривал Веру выпить воды.

Перфильев шептал мне:

— Что она говорит?.. Зачем?

А там вновь раздались крики:

— …не спешила уйти в школу? — горячилась Вера. — Я потому и не спешила. Я ждала, чтобы ты сорвался…

— Неужели? — спокойный голос.

А представитель Госкомитета молчал.

— Только потому и не уходила. Я хотела за руку тебя поймать. Как вора. С поличным…

— Что ж не поймала? — спросил Старохатов.

Он владел собой. Он только чуточку улыбался, посмеивался. Я видел это отчетливо и ясно, хотя и не мог видеть. «Друзья мои! — обычно говорил он, обращаясь и слегка (очень в меру, едва намеченно) протягивая к нам руки. — Друзья мои! Берегите свой талант…» — он говорил и вот так же чуточку улыбался, посмеивался.

— Что ж не поймала?

— Не повезло, вот и не поймала. Не повезло мне! — И тут, задохнувшись от волнения и внезапной мысли, что она уйдет в школу и что теперь уже никогда «не повезет» его поймать, Вера вскипела и вновь стала выкрикивать что-то мстительное, злое. Слова ее уже были явно лишние.

В девять я опять подошел к телефону у входа. Вахтерша спала.

— Ну? — спросила Аня.

— Конец, — сказал я.

— Чего конец?

— Конец фильма.

Я почувствовал, как сердце Ани — там, у нас дома, — екнуло и медленно опустилось на прежнее место.

— Веру выгнали? — Голос ее упал.

— Можно считать — да.

Аня помолчала. Смирилась.

И вздохнула. И уже не захотела ни расспрашивать, ни суетиться, ни даже бросать меня в новую атаку.

— Машенька спит. У нас все тихо, — негромко проговорила она.

Веру выгнали. Правда, скверную характеристику Старохатов навязать ей не сумел — не вышло. Потому что представитель Госкомитета, может, и не знал всего в их вражде, но он, чиновник, твердо знал нечто, что стоит иногда всех знаний, взятых вместе: он знал, что если примешь крайнее решение, то придется (можешь не сомневаться!) с этим делом возиться еще раз и еще раз принимать решение. Быть может, и в третий раз. И в четвертый. Пока вода не выровняет свои уровни во всех емкостях и трубках. Это он знал, иначе бы он не был чиновным представителем Госкомитета год за годом. И потому он сделал уровни одинаковыми — заранее. Отделил Веру от Старохатова, вот и все.

— Все же мы повлияли, — сказал Перфильев, когда уже расходились.

Он подавал Вере пальто — все трое мы стояли в гардеробной.

— Мы повлияли, — упрямо повторял Перфильев. — Мы как-никак повлияли на характеристику! — Он напяливал кепку и все время что-то долдонил, чтобы поднять общий и свой тонус. Кто знает: может быть, наше топтание и наше томление действительно что-то значили в выравнивании тех уровней.

Для Веры все равно это было поражением. Она не «поймала его за руку» и уже не поймает. Потому что выгнали. Конец.

Вера молчала.

Несколько дней спустя Аня пожаловалась на Веру — Вера Сергеевна почему-то не хочет к нам заходить. И даже звонить не хочет.

— Почему?

— Не знаю, — Аня наморщила лоб, — не знаю, но в отношениях наших что-то стало не так.

— После того, как Старохатов ее уволил?

— Да.

Я попытался успокоить — бог с ней; теперь, дескать, Вера Сергеевна сама по себе: теперь Вере Сергеевне нужно готовиться к новой работе и совсем не нужно воевать со Старохатовым…

— Ну и что?

— Стало быть, ей не нужен я и, стало быть, не очень нужна ты.

Я хотел успокоить, а Аня обиделась еще сильнее.

— Но мы же дружны! — И она уже с горечью рассказывала, как вчера она сама позвонила Вере Сергеевне, чтобы ее поддержать. — И представь, Вера Сергеевна была совсем не рада.

Говорила она с Аней заметно сухо. И сказала, что торопится, хотя Аня говорила с ней всего три минуты, ведь надо было кормить Машу…

— Она говорила со мной так, будто хотела сказать: чего тебе, девочка, надо? Не звони мне больше, сделай милость…

— Ну и не звони.

— Не буду.

И Аня с жаром (и, конечно, с обидой) заговорила о том, что друзьями, видно, могут быть только старые друзья — она говорила о тете Паше и тете Вале. Особенно о тете Паше, которая, как выяснилось, оступилась и сломала ногу.

— Такой человек, такая женщина! — переживала Аня. — И вот ведь — на ровном месте оступилась!

— Бедняжка.

— Сколько пьяниц ходит, и ведь ни один не оступился и не сломал ногу. Ни один!.. Объясни мне — почему если сломал ногу, то это обязательно замечательный и добрый человек?!

Работа над портретом по-прежнему не шла. Перерыва ради я попробовал обдумать новую вещь.

Прежде чем приступить к новой повести, я убрал на антресоли большую коробку из-под печенья, бросив в нее последнее собранное о Старохатове. В коробке были записи. Там были отдельные листки с фактами, отдельные сценки на три-четыре странички, зарисовки, магнитофонные кассеты с разговорами — короче, все, что я собрал. На картонном боку коробки было написано крупно: портрет и вкр , что конечно же означало: портрет и вокруг. То есть материалы, непосредственно относящиеся к портрету Старохатова. А также всякие побочные материалы и мысли, которые могли в этот портрет войти, а могли и нет. Беловая и черновая работа в едином месте.