Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Аня, — подал я голос как можно тише и покойнее (когда человек верит, пусть верит), — Аня. Всего этого не будет — поверь мне.

— Почему?

— Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь — он не станет никого из нас слушать.

— Но почему?

— Ему это будет не нужно. Или будет неинтересно. Или ему просто будет некогда.

Если иметь в виду истину и ориентироваться на некий Суд, я мог бы представить этому Суду куда более весомые штуки по сравнению с гневными выкриками Ани или даже буханьем на колени возле стола с красным сукном. К примеру, аккуратные записи на листочках бумаги, в которых было документально зафиксировано, как Старохатов обирал ребят. С Павлом Леонидовичем было бы раз и навсегда покончено (в смысле его руководства в Мастерской). И подчас я думал об этом; иногда я даже появлялся перед неким Вечем или Судом и, откашлявшись, начинал:

— Товарищи!

Но — даже в мыслях — я тут же уходил оттуда, спускался с этого возвышения, сбегал вниз по ступенькам и терялся в шумной толпе. Потому что не хотел. Я не был лишен чувства справедливости, но мне никак не хотелось, чтобы поиски и труд свелись в итоге к тому, чтобы сковырнуть со служебного места некоего провинившегося человечка. Именно сковырнуть. Не очень-то хотелось, чтоб собранное по крупицам пошло на затычку очередной и довольно будничной ведомственной дырки: чувство было вполне человеческое, вполне наше, и все мы этим грешим понемногу, как только находим мало-мальски золотую жилку. Даже если позже она окажется не золотой.

К счастью, Аня не знала содержания моих поисков и моих записей.

— Старохатов — это Старохатов, я согласен, но там ведь будет представитель Госкомитета!

Вот оно как. Николай Николаевич, больной муж Веры, тоже надеялся на стол с красным сукном и на большеголового мудрого старика, который внемлет и правым и виноватым. (Он позвонил по телефону. Сначала он напомнил мне, как мы вместе корчевали пни. Замечательный был день!)

— Тут ведь нарушение порядка явное, — постарался объяснить я. — Мастерская теперь обязана оплатить магаданцу дорогу. И жилье. И вообще создалась суета…

— Магаданец тоже недобрал ровно один балл.

— А что это меняет?

— Но ведь Вера послала телеграмму нечаянно!

— Не знаю. Иногда я думаю, что она сделала это не нечаянно!

— Да? (Он спрашивал меня о своей жене — в глубине души он, видно, тоже сомневался.)

— Не знаю, Николай Николаевич, я тоже ничего не знаю.

— Значит, она сделала это умышленно?

Я не ответил.

А он больше не спрашивал.

— Нам, Николай Николаевич, — терпеливо и буднично повторил я, — будет невозможно противостоять Старохатову.

— Но вы все-таки туда придете?

— Обязательно. Приду и скажу в защиту — если, конечно, спросят.

— Нас могут и не спросить?

— Они все могут.

Мы помолчали.

Есть такой, в сущности, никчемный дар — предчувствовать первым и никогда не ошибаться, если дело касается чьей-то беды или неприятности. Предвидеть. И слышать беду, как слышат шаги в той комнате. Сомнения, выгонят Веру или не выгонят, не было: предчувствие напоминало смутное и расплывающееся облако из двух-трех десятков вопросов и вопросиков. Но общий ответ я знал.

Я знал ответ с такой очевидностью и ясностью, что получалось, что я заранее смиряюсь. Знание не только оружие, но и безоружие тоже. Ничего, дескать, не поделаешь и ничего уже не переиграешь: как идет, так и идет, и не к лицу суетиться, бегать, доказывать и стучать где-то кулаком по столу. И получалось, что я пессимист. Или еще чище — что я всегда настроен на плохие развязки, настроен заранее и наперед и этим-то храню свое драгоценное «я» от ударов и неожиданных шараханий в сторону… Но до пессимизма в то время я еще не дорос — это был всего лишь дар предчувствовать чужую неприятность, и более ничего. Такая вот скромненькая способность. Такая же, в сущности, пустая, как способность перемножать без карандаша трехзначные на трехзначные, на диво всей подвыпившей родне, которая пришла в гости и жаждет веселья.

За час до шести я позвонил Коле Оконникову — я хотел, чтобы он пошел со мной.

— Не пойду, — ответил Коля. — Нет, Игорь, я не пойду…

Я не спросил почему; он сам сказал: бывает, дескать, среди людей такое вот острое и нервное противостояние — маленький административный работник против Старохатова. Нет, Игорь, не просто начальник и подчиненный. Сцепились начальник — и озлобленный подчиненный. И уже ненавидят один другого так, словно вцепились друг другу в глотку и катятся вместе под гору.

— Значит, не придешь? — Мне было важно повторить вопрос громким голосом — для Ани. Потому что по моему голосу Аня определяла, настроен ли я по-боевому. Она стояла у меня над душой, когда я звонил, — стояла над душой, хотя вроде бы варила протертый овощной суп для Маши. — Значит, не придешь?

— Нет, — ответил Коля.

— И нашим и вашим? — спросил я, но без особого нажима. Ради Ани спросил.

— Игорь, я тебе объяснил.

— Про то, как они схватили друг друга за горло и катятся вниз?

— Да, Игорь… И зря ты иронизируешь.

Я сказал:

— Ты хочешь быть со всеми хорошим — и с Верой хорошим, и с ним тоже.

Коля смешался на секунду-две. Я нажал еще:

— А мне как, мне тоже идти туда не советуешь?

— Не знаю. Ты с Верой все же ближе, чем я.

— Почему же я ближе?

— Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.

— Я не провоцирую. Я только хочу спросить: а что, если ни один человек не придет сегодня?

Ни один человек — это было весомо, это было в самую десятку. Я услышал в трубку, как он сглотнул ком.

— Я скажу тебе честно, Игорь, — я склоки вообще не люблю. И в них не лезу. А кто хочет грызться и воевать, пусть грызется и воюет.

Я понимал, что такая точка зрения есть, существует — и она не лишена правоты и даже достоинства. Потому что, если двое вцепились друг другу в глотку, это еще не составляет полной картины мира. И вовсе не обязательно, чтобы все остальные люди бросались, как бросаются по свистку матросы на палубе перетягивать канат — одни с левой стороны, другие с правой. В мире есть кое-что и помимо ссорящихся. И этим «кое-что» можно дышать и жить. А они пусть грызутся, они этого хотели. Потому что их бой, а не твой и не мой. И когда они оба скатятся под гору, или примирятся, или попросту их свара сойдет на нет, тогда настанет минута затишья. Минута, не больше; потому что следом начнется очередная чья-нибудь свара.

— Коля не придет, — сообщил я Ане, повесив трубку. Она и так все слышала и все поняла.

— Но ты — придешь!

— Ну, разумеется, Аня, мы же договорились.

— Коля — это Коля, ему, может, и нежелательно ссориться со Старохатовым. Но ты прийти обязан — тебе Вера ближе, чем ему.