Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Но всего этого не произошло.

Потому что, когда они разделись у гардеробщика и прошли в захиревший буфетик бывшего Дома кино, чтоб там открыть шампанское и спросить у буфетчицы на закус хотя бы состарившейся колбаски, там возле буфетной стойки уже громоздился магаданец. Вид у магаданца был самый воинственный. Он был в большой и страшноватой медвежьей шубе. И с шубы капал оттаявший снег.

— Жду вас долго. Черт знает сколько жду, — сурово сказал магаданец Старохатову. А в руках у него белела телеграмма: «Зачислены слушателем. Вылетайте немедленно».

— Кто отправил эту телеграмму?

Но магаданец не мог сказать Старохатову, кто телеграмму ему отправил, — факт был фактом, остальное его не интересовало.

— Оформляйте меня, — пробасил магаданец. — Оформляйте меня по-быстрому. Или хоть койку дайте. Вторые сутки стою на ногах.

И добавил:

— Спать хочу.

В конце концов зачислили обоих — и москвича и магаданца. Но это в конце концов. А в те дни было только начало, ситуация выглядела неопределенной, и всесильный Старохатов рвал и метал — он был не против магаданца, он был против того, что оказался в дураках.

Нервничая, он даже мне позвонил.

— Игорь, ты знаешь, что стряслось у нас в Мастерской? — И он рассказал мне, что у них там стряслось. И о магаданце, и о его медвежьей шубе.

Павел Леонидович задыхался от гнева:

— Безответственность! И гнусность, гнусность!.. Я не собираюсь терпеть ее в Мастерской ни минутой дольше!

Я спросил, сколько можно взывая к миру: неужели ни минутой?

— Ни единой минутой!

— Мне кажется, и вы и она ссоритесь из-за пустяка. Примите москвича. Или зачисляйте медвежью шубу — какая разница?

— Это не пустяк — к этому пустяку сошлись пять лет жизни!

— Что вы собираетесь делать, Павел Леонидович?

— Как что? Выгоню! Как собаку!

— Вы это можете?

Он не сказал: «Еще бы!» — и он не сказал: «Я все могу», он даже не сказал тихо и сдержанно, как позволяет себе сказать сильный и влиятельный человек: «Да». Он даже не захотел удивиться моему вопросу и моей недалекости. Он попросту рассмеялся.

В этом разговоре было еще кое-что.

— Конечно, — сказал Старохатов, — чтобы ее выгнать, придется в известном смысле ломать комедь. Устроить, к примеру, разбирательство. Обсуждение, что ли.

— Зачем?

— Просто так. Для формальности.

— Понятно, — сказал я (когда нечего сказать, и «понятно» слово).

— Придется и сверху человека пригласить — представителя Госкомитета.

— Понятно, — сказал я (тот же смысл).

И вот тут он засмеялся несколько странным смешком.

— Конечно, если дойдет до мелочного разбирательства, могут и вас спросить, бывших слушателей. Спросят, к примеру, был ли я достойным руководителем, заботился ли о Мастерской. — И опять в голосе Павла Леонидовича проскользнул этот странный смешок. — В оценке, которую дадут ребята, я, собственно, не сомневаюсь.

Голос сделался тверд. Минутное колебание осталось позади.

— Я даже подсказывать ребятам не стану — нет нужды. Пусть скажут обо мне, что думают.

И еще тверже:

— Мне даже жаль, что ребят обо мне не спросят.

Я тоже понимал, что никакого такого опроса не будет (смешно же, ей-богу!), но интересно было другое: Старохатов волновался… Опроса не будет, но если он будет, недурно, чтобы ты, Игорь, пришел и сказал два-три слова, — вот как переводилось на язык минутное эмоциональное колебание Павла Леонидовича.

Короче: к бою готовились. Вера просила меня прийти и сказать что-то в ее защиту. Старохатова эта мысль тоже не обошла стороной. Но Старохатов был в себе уверен; он разговаривал со мной, не почву готовя и не вперед забегая, — он попросту прикидывал возможные варианты. Бояться (в обычном смысле слова) он не боялся.

Зато Вера тряслась мелкой тряской — боялась. Затем мелкая тряска стала перекидываться на мою Аню. Они переговаривались по телефону, обсуждали, делились планами, и иногда Аня клала трубку с заметно побелевшим лицом. Боялась за Веру.

— Ненавижу вашего Старохатова! — вырвалось у Ани вдруг.

— Почему?

Вера уже сумела ей внушить — Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно — пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок — пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.

— Забавно, — сказал я.

— Тебе все забавно.

— Пусть у всех будет поровну, а?

— Заткнись. Тоже мне отец!

Я заткнулся. Она теперь частенько пилила и пила мою кровь. Но в том, что она бранится, пилит и пьет кровь, не было почему-то теперь ни укоризны для меня, ни даже обиды: я с удивлением замечал, что смиряюсь не споря, смиряюсь почти охотно. Почему? А бог знает почему: кнут есть кнут, и не надо о нем думать хуже, чем он есть. Он был придуман когда-то. Выдуман, как порох. Для таких, как я, может быть.

— Ненавижу я вашего Старохатова, — повторяла Аня, и мелкая трясучка бежала по красивому ее лицу. Как мелкая рябь по водоему.

— За что?

— Не знаю за что.

Я сказал, что это как раз понятно и объяснимо и что ненавидеть чье-то начальство (и даже начальство вообще) — это совсем просто. Проще не бывает. Ума, во всяком случае, для этого много не нужно.

— Я и не хочу много ума: Старохатова вашего ненавижу, вот и все.

— Всякий другой тоже бы выбрал ненавидеть его, а не ее.

— Разве это не справедливо?

— Не знаю.

— Не знаешь?!

— У них слишком застарелая вражда, Аня, — в таких случаях уже никто из них не думает о справедливости…

— Ка-а-ак?! — И тут Аня на меня напустилась, терпеть мою нейтральность далее она не желала. — Вера Сергеевна порядочный человек. Она сама хотела уйти из Мастерской. Она хотела уйти без шума и ругни. А этот подлец хочет выгнать ее, да еще с плохой характеристикой! Где это видано? Вера Сергеевна сама хотела уйти — разве нет?

— Да ведь не ушла, — сказал я. — Да и хотела ли уйти?..

Разговор был продолжен.

— Игорь… Ты обещал Вере Сергеевне прийти в понедельник в Мастерскую.

— Я приду.

— Прийти — это мало.

Я почувствовал нажим и понял, куда она клонит:

— Аня, тут уже ничего не изменишь. Я приду, и ты придешь, и Машку привезем в колясочке, и все равно ничего не изменишь.

— То есть Веру выгонят?

— Да.

Аня вспылила:

— Все вы такие!.. Вялые. Бескостные. Дряблые. А нужно прийти — и стоять горой! Кулаком стучать! Требовать!

В душе Ани было сейчас некое мечтание — стоял большой стол с красным сукном, и сидел за этим столом старик, крупноголовый, умный и добрый, тот самый старик, который в критическую минуту так нужен. Справедливый. Простоватый. Внимательно выслушивающий сирых и бедных. И остановка за малым — нужно прийти к этому старику. Он есть. Он существует. Надо только к нему прийти и все рассказать, гневно грохнуть кулаком по столу (он поймет! Он все поймет) или даже бухнуться на колени (он увидит в этом не униженье души, а высоту души — нашу высокую душу!). И жалобу твою он конечно же поймет и зачтет. И гром грянет. И смолкнет нечисть. И восторжествует справедливость. И нам станет так хорошо, как бывает хорошо только нам…