Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Те люди, что втаскивают этого красавца, сработанного под орех и уютного, как сам уют, — одновременно — передают нашему герою две-три старые книжонки. Плата за постой.

— Порядок, — говорит им наш герой со стремянки, принимая книги. — Можете оставить, ребята, свое барахло. Волоките в тот угол.

Выясняется, что Жаждущий Познания парень практикует этот, так сказать, постой достаточно давно. За книги он согласен некоторое время держать у себя чужую мебель. И в известном смысле сторожить ее. Благо жилье позволяет.

Все вокруг это знают. И если у приезжего человека подходит очередь на модный сервант, ему шепчут:

— У тебя есть старая книжка?

— Привез.

— Тебя предупредили заранее?

— Ну да. Сосед посоветовал.

— Тогда в порядке. Поставишь на время сервант у этого парня (квартира четыре), а потом спокойно отправишь домой. Без суеты. Без гонки. А когда отправляешь без гонки, и уголка не отобьешь. И не поцарапаешь.

— И не надо ему платить деньгами?

— Нет, он очень милый!

Само собой разумеется, что милый парень беден, как мышонок. Ну, хлеб-то есть. И кофе, конечно. И масло тоже можно ему разрешить. Но в остальном — ни-ни, деньги и блага его не волнуют: герой — значит герой.

Возникают встречные потоки. С одной стороны, квартира заполняется старыми мудрыми книгами. С другой — она заполняется мебельными гарнитурами и телевизорами. Мебель время от времени собственником вывозится, но ввозится куда больше, вещи валят валом, образуется затор; и вот квартира уже буквально набита человечьим добром. Книги… или торшеры? — такое вот нацеливающее название, дабы определить суть происходящего с зазывной, балаганной хлесткостью. Могла быть пьеса. Реальный смысл ее достаточно ясен, так что сценическая площадка эта — душа человеческая, душа Старохатова , и вот что в ней, то есть в душе этой, сейчас происходит.

Пьесы, пусть даже не написанной, не может быть без молодой и привлекательной женщины. И потому женщина есть. Милая и скромная. Она любит нашего героя и иногда приходит к нему. Общается. Вымоет чашку из-под кофе. Пожарит картошку.

Или вытирает пыль. А он со стремянки (весь такой современный, жесткий и хриплый, плюс Жаждущий Познания) кричит:

— Миленькая, какого черта ты телевизоры протираешь?

— Ну а как же… ведь пыль.

— Плевать!

— Пыль, — робко произносит она. — И здесь тоже пыль…

— Пусть хоть сгниют. Плевать мне на их холодильники!

Но она конечно же вытирает. Тихо-тихо. Женщина… А он шелестит страницами. Углубился.

Она вытерла пыль. И вот, пока он там, на стремянке, шелестя страницами, выписывает мудрость прошлых веков, она в детской своей непосредственности включает кряду восемь телевизоров. Цветных. И черно-белых. И радуется. Как ребенок. Зритель же по ходу пьесы получает дополнительное зрелище: на экранах начинающие балерины пляшут танец, работая тонкими руками под лебединые крылья. В цвете. И в черно-белом варианте. Помножить на восемь — получится рота великолепных девиц. И ведь не нужно выводить их на сцену (да им бы и не сплясать среди мебели).

Зрителя ради можно ввести в действие и сержанта милиции. Чтобы он, значит, думал, что наш герой — замаскировавшийся крупный спекулянт: мебели-то, мамочка-мать!.. И чтобы он всюду совал свой милицейский нос. И чтобы однажды организовал слежку, спрятавшись на ночь в чей-то скрученный и очень дорогой ковер. И чтобы дым шел из ковра, когда он, нервничая, курит. Но чтобы в финале он понял, что к чему, и даже бы по-дружился с нашим героем.

Развязка дело жанровое и отчасти вкусовое. Для драмы финал, разумеется, должен быть достойным и страшноватым. Мебель и вещи, полностью завладевая домом, вытесняют книги.

— Эта книга, пожалуй, не нужна, — размышляет наш герой, сидя на стремянке. — Я уже ее прочел.

Он бросает книгу вниз. На пол.

— А эта? — спрашивает робко она.

— И эту прочел. К тому же она безнадежно устарела. Вынеси их, миленькая.

— Куда?

— Куда хочешь, родная… Надо же нам как-то избавляться от этой тесноты.

И день за днем книги постепенно исчезают — герой наш уступает напору вещей. Шаг за шагом. Как в жизни. А вещи все прибывают, их непрерывно вносят и вносят на сцену — они вытесняют и старенький столик, и чашечку кофе, и стремянку, и друзей, и любимую, и сержанта милиции тоже. Все исчезает, сметенное могучим напором. И вот наш герой один. В полном одиночестве.

Но и одному уже тесно — и вот он шагу не может ступить, стиснутый двумя шкафами и холодильником. Вся сцена загромождена вещами. Забита до отказа. Сверху на нашего героя навалились ковры, на ковры поставлена кушетка, а на кушетке дюжина стульев в связках. И пусть он уже хрипит (не кричит, а именно хрипит — удушение): «Спасите-е-е…», а те, кто для этого с обеих сторон поставлен, пусть неторопливо задергивают занавес.

Можно, разумеется, закончить оптимистичнее: вещи загромождают сцену — уже нечем дышать, — и тогда он и она бегут в дальний угол квартиры, уносят туда несколько оставшихся старых книг. И начинают, так сказать, войну за душу человеческую, этими старыми книгами завещанную. Так называемый финал с надеждой.

Для супермодернистов театра есть в запасе еще финал. Потрясающий. Этакая Вавилонская башня двадцатого века. В конце пьесы скопившиеся холодильники и нагроможденные друг на друга «Москвичи», телевизоры, хельги, торшеры и кресла — все это рушится. Под страшный грохот вещи вполне натурально давят и его , и ее , и прозревшего милиционера, и стремянку (пьеса играется ровно один раз, потом актеров придется менять), вещи давят стремянку, а также чашечку кофе, а также некоторое число зрителей в первых рядах партера. Остальные пусть разбегаются, занавес задергивать не обязательно…

Однако чем более прояснялась суть и чем зримее вырисовывался для меня в скрытой динамике внутренний мир Павла Леонидовича, тем менее мне хотелось писать портрет. Это было неожиданно. Это было непонятно.

Пора, говорил я себе: пора сесть и писать. Тебе все ясно, ты уже все себе представляешь, садись и пиши: остальное додумается по дороге… Но я не мог. Остановился. Новообнаруженная суть Старохатова расхолаживала меня; я помню, даже подумалось вдруг: не жаль ли мне старика?.. Но жаль не было. Да и с какой стати?.. Можно жалеть женщину, можно жалеть мужчину, но нельзя жалеть тот или иной характер.

Вскоре и Аня спросила, взгляд ее был очень внимателен:

— Не работается?

— Нет.

— Почему?

Я только пожал плечами: в то время я еще не знал — почему.

«Взгляд ее был очень внимателен» не передает того Анечкиного взгляда. Был поздний вечер. Аня вдруг проснулась. Она поеживалась и, как все женщины-мерзлячки, бормотала негромко: «Ой, холодно-холодно-холодно…» — и вот; кутаясь в первую попавшуюся тряпку, она заглянула на кухню, где сидел я (в желтоватом кругу настольной лампы) и курил одну за одной. Она остановилась в дверях. И с радостной опаской или с каким-то ожиданием, по-кошачьи чутко и по-ночному тревожно и затаенно спросила шепотом: