Владимир Маканин - Портрет и вокруг

…Старохатов уже перестал по ночам нюхать чужие углы и отмечать с философским равнодушием, что все углы и все квартиры имеют, в сущности, один и тот же запах — человеческий. У него своя квартира, и в квартире этой никакого запаха нет. Потому что она его собственная. Своя. И жена есть. И сын — новоявленный Толя. И за плечами уже несколько нашумевших фильмов, в которых и сейчас еще, хотя фильмы стареют, различимы искорки божьи. И там же, то есть за плечами, уже груз, мешок, или, проще сказать, гиря, с которой иногда легче идти по дороге, а иногда сложнее. Гиря, которая называется славой. Или популярностью. Или весом. И вот люди поглядывают со всех сторон на твой груз за спиной, на твой мешок, твою гирю и, прикидывая уважительно на глазок ее вес, говорят:

— Вы у нас такой-то и такой-то. Вы уважаемый и известный… Не хотите ли стать руководителем — у нас как раз организуется Сценарная Мастерская.

Впрочем, нет. Он сам пошел в такой-то комитет и в такую-то организацию — пошел, разумеется, со своим мешком, — и когда там уважительно оценили вес и вместимость его мешка, а минута была подходящая и головы их уже дозрели, Старохатов сказал:

— Надо бы организовать Сценарную Мастерскую…

— Вы будете сами набирать ребят, Павел Леонидович?

— Конечно. Но можно устроить, например, конкурс работ.

— Экзамены?

— Хотя бы.

Старохатов затеял благое дело — и знал это. Он ходил, организовывал, добивался штатов и помещения в старом Доме кино, а вечером сидел у себя в квартире, пил кофе и прикидывал сделанное и будущий размах своей Мастерской. Она его переживет. Она останется и тогда, когда он даст дуба. Его детище… Он сидел в халате и помешивал ложечкой кофе с настоящим, многопроцентным молоком (привозила молочница из подмосковной деревни) и думал думу. И говорил жене, воистину жене и подруге уже до самого погоста; и плевать, что она была некрасива и после Олевтиновой была вроде не женщина:

— Это мое детище.

Про Мастерскую. А верная жена (это тебе не Олевтинова) волновалась за него.

— Нервотрепка, Павел, — сказала и притронулась к его плечу. — Это будет трепать тебе нервы.

— Разумеется!

Приходил из школы ученик первого класса Толя — их сын. Клал портфель. И, как всякий умненький и ухоженный мальчик, некоторое время сидел в своей комнате тихо, как мышь. Оттаивал после школы.

Старохатов кивал головой в сторону его комнаты. И говорил:

— Толька в будущем тоже доставит нам хлопот. Тоже нервотрепка, — но ведь мы не жалеем, что Толька у нас есть.

— Конечно, Павел…

— Для этого мы и живем, не так ли?

То есть и сын Толя, и нашумевшие фильмы, и (теперь уже созданная) Мастерская — все это жизнь, все это явления одного порядка. И если б не грубоватый оттенок, можно сказать — одного помета. Его помета. Такие люди, как Старохатов, оставляют после себя не только Толю.

— Это мое детище.

Про Мастерскую. Спокойно и с достоинством. Помешивая ложечкой в чашке с кофе.

Сидел и разговаривал с женой — и думал, что впереди дорога. И ведь талантлив. И годы не берут. И энергии дай бог всякому… А всего лишь через пять или шесть лет он будет обирать своих же выпускников.

Слово переменился не было простым или однозначным и отнюдь не означало черты, за которой человек становился другим.

1960 — Старохатов приобретает машину.

1964 — Старохатовы переезжают в новую (уже вторую), кооперативную квартиру.

1965 — Старохатов приобретает дачу.

Про вещи и тряпки в перечне можно было не упоминать: смысл ясен. Именно на эти самые годы падали совместные фильмы Старохатова, когда соавторство он навязывал. Такая получилась картинка.

Идея перемены , в отличие от «порочной наследственности», была много яснее. Никакой мистики: Старохатов переменился под напором вещей и, если шире, — духа нашего мебельного времени. Вот и разгадка, — и ведь рядом была, рукой подать. Однако ясность была — простоты не было.

Один факт не втискивался. Старохатов безвозмездно помог написать сценарий Олонецкому (Лысому Сценаристу) в 1966 году, то есть после приобретения и дачи, и машины, после того, как обирал ребят, — такой вот прокол в схеме. Когда фактов сотня, один не портит картины. Но когда совместных сценариев всего десять и даже один идет против девяти, возникают сомнения и возникает сложность. Тут уже возможно всякое. Например, возможно, что перемена в Старохатове была процессом — и притом с колебаниями. И Старохатов по-прежнему был не вполне ясен, как бывает не вполне ясной пустая сценическая площадка — перед последним актом пьесы.

Пьесу, впрочем, уже можно было себе представить. Зрелище есть зрелище, некая первородность и таинство — тем и манит. И вот полутемный зал, и занавес, и декорации, а высветленные прожекторами (в лучах меняющегося цвета) лица и фигуры уже бродят по полутемной сцене из угла в угол и шепчут некие невысказанные тихие слова.

Завязка, к примеру, такая. На сцене человек — и молодой, и милый, и желающий добыть людям что-то там светлое и необыкновенное; короче — он самый. Герой. Так сказать, точка отсчета для остальных действующих лиц. Живет он в большой запущенной квартире. Одинокий. Мечтательный. А в этом же доме, рядом с его квартирой, располагается волею случая большой и шумный мебельный магазин.

Вот он сидит на стремянке (под самым потолком) и выхвачен из полутьмы самым розовым лучом; он достал рукой книгу с высокой полки — сидит и углубился. Книгочей. Поглощает мудрость веков. Он сидит и шелестит страницами — и это сразу же видно, едва только занавес расползется.

Входит гражданин. Обыкновенный. Немножко провинциальный. И говорит примерно так, как говорит Мармеладов в незабвенном романе:

— А осмелюсь ли я, уважаемый товарищ, обратиться к вам по делу с разговором приличным?

— Конечно, — отвечает ему наш парень со стремянки, шелестнув очередной страницей. — Валяйте.

Гражданин откашлялся.

— Купил я два шкафа; из Киндяковки я; приезжий. (Он еще раз откашлялся.) Себе купил и братану. Надо ему телеграмму отбить. Надо к тому же перевозку организовать. Надо машину найти…

— Ну и что?

— Шкафы-то деть мне сейчас некуда. Пусть они у вас временно постоят?

— Пусть…

— У вас квартирка-то рядом с мебельным магазином — это мне удобно.

— И мне терпимо. Но вы, друг мой, достанете мне за это старинную книгу.

— Какую?

— А какую хотите. Можно — летопись. Можно — церковную. Можно, наконец, любую старую книгу — лишь бы не нашего века.

— Ага…

— Пришлете мне в знак благодарности какую-нибудь книжонку из вашей деревни…

На этом поладили. Отговорив свою сценку, провинциальный гражданин (маленькая роль) уходит за кулисы — и где-то там разгримировывается. Для него конец. А на сцену уже втаскивают холодильник другие люди. Можно даже, чтобы втащили роскошный финский гарнитур. Чтобы и шумно, и зрелищно, и натурально.