Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Их мнения совпадали.

К шести часам я явился в бывший Дом кино — полумрак, пустота и тот самый большой и прохладный холл. Внизу, в кафе, я наткнулся на Старохатова.

— А-а-а, Игорь… Здравствуй.

Павел Леонидович нес чашечку кофе к столику.

— Садись, — пригласил он. — Неплохо, что ты пришел. Ты можешь понадобиться.

Получалось, что я сейчас сяду с ним; сяду и буду пить кофе. И чашечки будут стоять рядом. В худосочном и вымирающем кафе было так же пусто, голо и тихо, как и во всем здании. Две-три заблаговременно очнувшиеся весенние мухи — вот и все. И нас двое.

— Чаю. Покрепче, — попросил я буфетчицу.

— Заварочки, что ли?

— Да. — Я взял напиток совершенно спокойно: это будет как хороший домашний чай, не гуще.

Тут я увидел, что моя еле заметная демонстрация с чаем ни к чему, — вторая чашка кофе, которую принес Старохатов, предназначалась вовсе не мне (я решил, что Павел Леонидович меня угощает, потому и кинулся за чаем, мол, кофе не пью и вообще сам по себе). У второй чашки уже был хозяин. Вторая чашка кофе была продумана и запланирована еще до того, как я сунул сюда нос.

— Виктор Емельянович, прошу вас, — сказал и одновременно позвал Старохатов.

Большеголовый представитель Госкомитета — он оказался именно большеголовым — подошел к нам, сел рядом.

— Спасибо… Здравствуйте.

— Наш бывший слушатель, — представил меня Старохатов.

Я помешивал сахар в стакане.

— Где будем заседать — у вас в кабинете, Павел Леонидович? — спросил представитель.

— Конечно. Там удобно и тихо.

— Вкусный кофе.

— Не очень. — Старохатов не собирался ему во всем поддакивать. Знал игру. И знал, как ходят фигуры.

Пришла и ушла Вера — взяла у буфетчицы пачку болгарских сигарет, — ее каблучки простукали у меня за спиной. Заглянул в дверь кряжистый и мужиковатый Перфильев. (Вероятно, считал, что он пришел в помощь Вере.) Заглянул, подумал, не выпить ли чего, и исчез.

Мы вошли в кабинет — сначала официальная тройка: Старохатов, Вера и представитель Госкомитета. Затем двое людей неофициальных: Перфильев и я.

Представитель и глазом не моргнул:

— Что это такое, товарищи?.. Попрошу посторонних выйти.

И добавил:

— Роль моя здесь сугубо ведомственная. И разбор ведомственный, прошу вас выйти.

Мы затоптались у дверей, но еще не ушли. Перфильев успел проговорить:

— Может, мы тоже хотели сказать несколько слов.

— Это не собрание.

— Но мы все-таки будем здесь. Мы будем ждать.

Представитель Госкомитета и тут не моргнул глазом:

— Дело ваше, ждите.

И дверь за нами закрылась.

Началось томление. Можно было вышагивать в прохладном холле туда-сюда, разглядывая в полутьме портреты кинодеятелей. А можно было вернуться к тем захлопнувшимся дверям и, сбычившись, подав вперед ухо, расслышать деловитый голос Павла Леонидовича или его смешок. Или сдавленный голос Веры, которая в чем-то винилась, а в чем-то оправдывалась. «Я работала. Я всегда с своей работой справлялась… Мастерская для меня была вторым домом», — доносился ее голос. Доносился или вдруг пропадал.

Можно было спуститься в буфетик и, гоняя там чаи, думать, что вот так и проходят в твоей жизни день за ночью, а портрет не движется . Думать и с холодком прикидывать, куда вынесет этот самотечный поток дней, если ты ничего в себе не переменишь или вдруг из себя самого не выпрыгнешь. А ведь уже не выпрыгнешь…

Сигарету я взял у Перфильева в привычной и застарелой надежде, что чужое вкуснее. А если не вкуснее, то все же новизна: взять чужую сигарету — это тоже из самого себя немножко выпрыгнуть. Можно утешаться.

— Так и будем слонов слонять! — сказал Перфильев. Он и с упрямством это сказал, и со злостью.

Я попросил сигарету.

— Держи.

— Спасибо.

— Чужое слаще! — сказал Перфильев и засмеялся.

Он не усомнился, что я «свой» и что я «за наших», хотя я и сидел за столиком со Старохатовым и даже что-то там прихлебывал сладкое, за которое, быть может, и платил-то не сам, а те, с кем сидел. Он не усомнился. Он даже хлопнул меня по плечу. Дескать, все так, парень, потому что чай чаем, а правда правдой. Хлопнул по плечу, затем тяжело развернулся и двинулся разлапистым шагом матерого постаревшего мужика.

Мог быть рассказ о том, как человек не любил кино и как кино ему отомстило. Сначала экранизировали и опошлили все его любимые книги, и он уж не мог их читать. Потом стали мучить его телевидением. На его работе сотрудники только и говорили об актерах и актрисах, а в довершение всего на его тихой улице со старинными домами, в одном из которых он проживал, по обе стороны улицы начались киносъемки, и под самыми его окнами игрались сценки, и он слушал эту жуткую пародию на живую жизнь. Едва дождавшись отпуска, он решил уехать, бежать. Один. В поисках тишины и отдаленности он бежал через Урал — в Сибирь. Он шел и шел, углубляясь в тайгу и ночуя в маленьких сибирских деревушках. И в одной из них его подстерег инфаркт. Бедный, упал прямо посреди улицы, и — в ожидании врача — местные женщины бережно отнесли его в их киноклубик, ведь там было больше воздуха сравнительно с избой, а больницы своей в деревеньке не было. Ненадолго он пришел в себя, а затем скончался: последнее, что он видел, был киноэкран, правда, пока пустой, белый.

Я расхаживал в прохладном холле, полном портретов кинодеятелей, и думал, почему же так сторонившийся кино, так уходивший от него, я вот уже год как живу в нем, думаю о нем и ведь писать хочу о нем, и даже когда отдыха ради я убегаю в заснеженную деревню, там в эти самые дни непременно ездит по сугробам «рафик», на боку которого написано МОСФИЛЬМ , — что это, если это не месть?

Мы опять оказались у дверей — я и Перфильев. Он заговорщицки подмигивал мне, и мы поочередно прикладывали ухо к дверной щели, дабы усилить звуковое поле для своих перепонок.

Представитель Госкомитета задавал Вере быстрые вопросы: «У вас была какая-либо личная заинтересованность в этом магаданце?» — «Нет». — «Вы знали, что вызов недействителен без приказа руководителя Мастерской?» — «Да». — «Вы знали, что вызов обязывает нас оплачивать самолет?» — «Да». — «И оплачивать число рабочих дней, которые магаданец потерял?» — «Да». — «Отдавали вы себе отчет, в какое положение всех нас ставите?» Он спрашивал, Вера отвечала, а мы пристраивали ухо к дверям. То я, то Перфильев. По очереди.

Иногда, томясь, мы натыкались друг на друга в коридоре. И, почти столкнувшись, Перфильев басил:

— Н-да… Ждать и догонять — хуже не бывает.

Или сам себе говорил:

— Мы же не просто ждем.

Он имел в виду, что мы все-таки давим на мозги представителя Госкомитета. Давим своим присутствием. А представитель Госкомитета сидел себе там, наверху, и задавал свои быстрые вопросики.