Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Последнее, что я бросил в коробку, было описанием той поездки за город — посещение дачи Старохатова.

Коробка еще не была убрана, — помню, Аня ходила и все на нее поглядывала.

— Что, Аня? — спросил я.

— Ничего, — ответила она уныло. — На коробку смотрю.

Нет, сначала, если быть точным, произошел последний наш разговор о Вере. Аня шла в комнату к Машке. Я оглянулся — Аня была в прямоугольнике проема дверей — и сказала:

— Вера все-таки осчастливила нас, навестила…

— А?

— Вера приходила вчера. Вдруг явилась веселая, смеется, шутит, — а сама какая-то фальшивая. Не понравилась она мне.

— Поговорили?

— Немного. Я с ней теперь тоже не церемонюсь. Она сказала, что хочет тебя дождаться, а я ей сказала, что мне пора в больницу к тете Паше.

— Ты ее выставила?

— Нет, — она усмехнулась, — я оставила ее посидеть с Машкой.

— Ну, знаешь, это уж слишком по-женски. — Я покачал головой и рассмеялся. — Вера пришла с тобой пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машкой?

— Нет. Около часа… Должна же я была отнести апельсины тете Паше?

— А когда вернулась, поговорили?

— Пять минут. Не получаются у нас теперь разговоры.

Настроение у Ани было, по-видимому, скверное. Коробка стояла на столе. И вот Аня подошла к ней — рассматривала.

— Как всегда… Такая большая коробка, — сказала она насмешливо, — и такая маленькая повесть.

— Пока и маленькой повести нет, — пояснил я.

— Ты мне это уже растолковывал.

Сейчас тут не было таких моих слов, как «замысел», или «сюжет», или «образы», или другого подобного авторского словоблудия — тут была коробка из-под печенья во всей своей красе и беззащитности. Просто коробка. Нечто реальное. Нечто жалкое. Нечто примиряющее во всяком человеке и ясновидца и дельца. Потому что, как ни набирай разбег, как ни маши крыльями и как ни взлетай, рано или поздно оно войдет в берега и преспокойненько уляжется здесь. В коробке. Если в словах моей жены и была некая насмешка, то она не задела бы меня в те наши суровые времена и не обидела. Я ничуть не стыдился приземленности. Не стеснялся вида коробки.

Но насмешки не было. Было другое.

Аня тихонько дотрагивалась до края картона пальцами. Сказала:

— И вот из-за этой коробки мы так трудно и плохо живем?

Голос ее дрогнул и сломался.

Она не добавила ни слова. Ушла в комнату. Было слышно, как она двигает кроватку и как укладывает Машу спать… На кухне темнело. Я сидел в одиночестве. И лишь стояла рядом эта коробка, которую она только что трогала пальцами. И вдруг все стало жестким и ясным, как бывают жестки и ясны выступившие наружу внутренние конструкции. Все стало нагим. И даже штучным. Аня и дочка. Я и моя коробка. Плохонькая квартирка, которую мы имели. И ничего больше.

Двумя днями спустя, словно в отклик и в ответ этой наготе, на нас обрушилась радость. Она обрушилась неожиданно и почти с небес, как только и может обрушиться истинная радость. Маша стала ходить.

— Сейчас сам увидишь, — сказала Аня.

И я увидел.

Аня выхватила Машку из постели (она там играла) и поставила на пол. Секунду или две ее руки колебались — отпустить или нет? И отпустили.

— Иди к папе.

Я был в шаге. Ну, в двух, если небольших. И вот Маша сделала шесть своих и на последнем шаге упала в мои руки. Потом она сделала восемь. Потом прошла от стенки до стенки. Так это случилось. Несколько дней кряду мы полностью занимали и свои и чужие разговоры одной-единственной темой и новостью — «Машенька пошла». Телефон не смолкал. И письма родителям тоже писались. Со всеми подробностями и мелочами, которые наши родители с каждым следующим годом своей жизни ценят все больше.

Среди радостного угара мы с Аней не раз и не два бросались друг к другу и ликовали — говорили сами себе, что как-никак мы победили. И что трудные времена позади. И что настанут лучшие времена и пойдут пироги, мы тем более будем счастливы — мы будем счастливы, и проживем долго, и умрем в один день. Аня охотно шла на эту жертву, несмотря на разницу в возрасте.

Однако первый день, когда Маша стала ходить, врезался в память особо.

— И все-таки мы выстояли, Аня! — сказал я. Сказал среди нашего ликования.

И вот тут это произошло:

— Мы?

И она еще раз переспросила. Резко и жестко:

— Мы?!

Я сказал. Очень осторожно:

— Да, мы — а что же тут такого?

— А ничего, — отрезала она властно и по-бабьи. — Не бери чужого.

Я сказал:

— Перестань.

Но она стояла на своем:

— Разве я не права?

— Перестань!

Она заплакала: чуть что — сразу в слезы. А я был взвинчен: девчонка, пацанка, соплюшка и уже берется делить семью на «мое» и «твое»… Но попасть она попала. Я подошел к ней. Я согласился с ее правотой. Я стал успокаивать. Я был в те времена уверен, что женщину всегда можно успокоить, если только не полениться.

В те дни Аня дала согласие и стала работать на новом месте — стала секретарем директора завода. Одной из трех секретарш.

Работа над портретом не шла. Вчерне я уже закончил новую вещь, которую в шутку называл «повестью отдыха ради», — я закончил, вернулся к портрету, но дело, увы, не ожило. Я чувствовал, что могу работать над чем угодно, но не над портретом Старохатова. Такой вот тупик.

Прошла неделя.

Прошла другая.

Разговор со Старохатовым был своеобразен.

— Игорь, — он сказал в трубку, как это говорят все и всегда, — здравствуй. Как твои дела?

Тон был подходящий, будничный и даже с некоторым желанием пообщаться запросто, — не деловой тон.

— С дочкой играю да на жену кричу, — этак с ленцой ответил я, — какие наши дела!

А он сказал:

— Пусто. Выгнал я ее, Игорь, а теперь как-то пусто вокруг.

— Смысл жизни пропал?

— Вот-вот! — Он засмеялся.

— Привыкнете.

— Разумеется… Но пока мне пусто без нее. Я рад, что расправился с ней: это было необходимо. Но когда многолетней распре подводишь черту, ощущение неважнецкое…

— Да, — осторожно поддакнул я.

— Когда кто-то ежедневно тебя ненавидит, ты чувствуешь, что ты живешь.

Мы говорили о том, что человек всегда недоволен. Грызется с кем-то — плохо, не грызется ни с кем — опять плохо. Мы жевали эту смолу минут пять или даже десять. Потом я шагнул чуть в сторону.

— Если вы тоскуете по былому, — сказал я, — могу вам сосватать подходящую личность.

— Кто это?

— Моя соседка. В нашем подъезде живет.

— Злая, что ли? — Он понял, что шутка. Засмеялся. Разговор пошел свободнее. И безответственнее. И тут я начал тихую и легкую подмену:

— Я тоже, Павел Леонидович, разобрался до конца с одним человеком — и тоже на душе как-то пусто.

Он сам вспомнил:

— С тем, который тебе не давал покоя, — с тем, в котором загадка?