Э.К. Джонстон - Убежать от зверя

Я никогда раньше не встречала этих девушек, и после сегодняшнего дня никогда больше не увижу никого из них снова. Я не знаю их имен, и никто из них не знает моего имени. Я была членом команды, в клубе всю свою жизнь, окруженная людьми, объединенными общей целью, и я никогда не чувствовала ничего, подобного этому. Возможно, это газ, но до этого момента я никогда не чувствовала такого родства с людьми, которые, на самом деле, мне не близки. Я люблю каждого человека в этой комнате, и я точно уверена, если они попросят, я сделаю для них все, что угодно.

Что угодно, кроме ребенка.

Доктор Малкольм Хатт каждую среду приезжает из Лондона, чтобы встретиться со мной у нас дома. Наша первая встреча произошла через неделю после аборта, на следующий день после моего обследования в госпитале. Я здорова и не беременна, и поэтому решаю, что пришло время для беседы с психотерапевтом. Доктор Хатт был лучшим в коротком списке кандидатов. Я не ожидала, что он будет свободен и сможет приехать сам, да еще и так быстро, равно как и не ожидала звонка домой, но, вероятно, он своего рода светило, которое приближается к уходу на пенсию и ищет пациентов. Это просто великолепно. Для него.

— Давай договоримся, — произносит он, сидя на диване и балансируя дорожной кружкой на своем колене. Его записная книжка, а точнее бланки протоколов, которые, в конечном итоге, стали его записной книжкой, рассыпаны по стоящему рядом кофейному столику. Я сижу на любимом месте. Это не то, чего я ожидала. — Ты говоришь со мной честно, и тогда мне не захочется задавать тебе тупые вопросы, ответы на которые мы оба знаем, просто чтобы ты сказала это вслух. Договорились?

— Это ваше обычное предложение? — интересуюсь я. — Или я особенная?

— Ты особенная, — говорит он. — Кроме того, я проехал два часа, и, по всей видимости, в твоем городе отсутствуют такие основные человеческие потребности, как Тим. (Примеч. Тим или «Тим Хортонс» — популярная в Канаде сеть кафе-кондитерских. Первая кофейня была открыта канадским хоккеистом Тимом Хортоном в Гамильтоне (Онтарио) в 1964 году).

— Магазин кофе на центральной улице по-настоящему хорош, — возражаю я ему. — И вы будете единственным, если сделаете заказ у Альмы лишь однажды. Она никогда не забывает ничего в своей жизни. Ну, ничего, связанного с кофе.

— Рад это узнать, — говорит он. — Какая твоя самая большая проблема именно на этот момент?

Его вопрос притупляет мою бдительность, и я отвечаю, не задумываясь. Вероятно, он сделал это умышленно.

— Пробуждение, — говорю я.

— Потому, что ты не помнишь о том, что произошло? — спрашивает доктор Хатт.

— Нет, — говорю я. — Потому что в это мгновенье я не помню, где нахожусь или что делала, и это похоже на то, будто я снова прихожу в сознание в госпитале.

— Это имеет смысл, — говорит он. — Что еще?

— Я слишком много думаю обо всем, — признаюсь я. — Что я говорю, что делаю. Обо всем. Это очень раздражает.

— И?

— Я точно уверена, что делаю все неправильно, — говорю я.

— Что вообще все это значит? — спрашивает он. Я смотрю на него, а он улыбается. — Серьезно, Гермиона. Я обещал не задавать никаких глупых вопросов. Просто объясни мне это.

— Хотелось бы, чтобы я смогла рассказать вам об этом, — признаюсь я. — Но я не могу. Это не отрицание или умышленная попытка ввести в заблуждение. Это не то, чего я стыжусь. Я по-настоящему рассержена. И если бы я могла рассказать вам о случившемся, я бы прокричала об этом с крыши.

— Но ты не помнишь, — заканчивает он мою мысль за меня.

— Дело не только в этом, — говорю я ему. — Я не помню, что у нас было на ужин в прошлую пятницу, но я точно помню, как ужинала. Я не помню, как просила Санту о велосипеде, но я помню, как нашла его рождественским утром. Это — нападение на меня — просто огромное белое пятно. Я не помню ничего и поэтому не могу ничего чувствовать. Только я должна что-то чувствовать. Но я не чувствую.

— Тебе бы помогло, если бы я сказал, что это вполне допустимо? — спрашивает доктор Хатт. — Что это нормально, даже с учетом потерянного времени?

— Да, — отвечаю я, задумавшись на мгновенье. Эти провалы в памяти никогда бы не происходили, если бы я была нормальной. — Это хорошо помогает.

— Расскажи мне, на что были похожи ощущения, а не то, на что, как ты думаешь, они должны быть похожи, — просит он.

— Это как история, которую мне кто-то рассказал, — говорю я. — О девушке, которая уехала в лагерь, а вернулась совсем другой. Мне плохо, когда я думаю об этой девушке, потому что с ней произошло нечто ужасное, но это не сочувствие. Сочувствие — это когда ты понимаешь чью-то боль. Сострадание означает, что ты чувствуешь себя плохо из-за этого, именно это я и чувствую. Сострадание к самой себе. Это разъединение. Я знаю, что произошло. Я просто не помню этого. Разве что, когда кто-то напоминает мне, тогда я чувствую себя человеком, который сел в тот автобус, который пошел в тот вечер на танцы. Но сама по себе я не часто вспоминаю об этом.

— Ты хочешь вспомнить? — спрашивает он.

— Я не знаю, — отвечаю честно. Я отвожу взгляд и терзаю шов на обитом тканью подлокотнике стула, на котором сижу. — Я не знаю, будет ли мне от этого хуже или лучше.

— Твои родители сказали, что ты много бегаешь, — замечает он. — Ты же понимаешь, что это защитный механизм, да?

— Так было до аборта, — говорю я, снова глядя на него. — Это я помню.

— Ощутила ли ты разъединение с эмбрионом? — спрашивает он.

— Да, — признаюсь я, — почувствовала. Но я не думаю, что это также отрицание. У меня не было утренней тошноты, я никогда не ощущала себя как-то по-другому, даже после того, как узнала, что беременна.

— Итак, чтобы быть уверенным, что правильно тебя понял: ты не ощущаешь правильной реакции, потому что не помнишь о том, что произошло? — произносит доктор Хатт. — И если ты не помнишь момента, когда изменилась, тогда изменилась ли ты вообще?

— Да, именно, — соглашаюсь я. Я могу чувствовать, как наклоняюсь вперед и возвращаюсь назад. Так происходит с тех пор, как все говорят мне о том, что имеет определенный смысл. — Ну, практически. Когда бы я ни проснулась, наступает этот момент. И в первый день возвращения к черлидингу, без стопроцентной уверенности в том, что ни один парень из моей собственной команды не мог изнасиловать меня, было неловко.

— Ты думаешь, что они не могли бы? — спрашивает он.

— Большинство из них я знаю всю свою жизнь, — отвечаю я. — И я думаю, что смогла бы заметить, если бы они скрывали что-то подобное. Может, это та часть, где я вступаю на территорию абсолютного отрицания. Тест ДНК снимает с них все подозрения. Я не уверена, но справляюсь, когда внушаю себе, что это не мог быть ни один из них.