Геннадий Николаев - Освобождение Звезды

На первых шести страницах из шести абзацев, отмеченных Журом как подозрительные, все шесть удалось отстоять, причем один абзац защитил сам Холопов, подарив человечеству краткую резолюцию: «Это можно бы оставить. Г. X.».

Вот лишь некоторые пометки, характерные для этой необычной баталии.

У Тендрякова: «Нехитрая логическая посылка — раз наличествует явное бессилие мысли, значит, это не что иное, как признак слабости мышле­ния — весьма часто встречающееся заблуждение. В действительности же наиболее активно и глубоко мыслящие люди куда чаще сталкиваются с бессилием собственной мысли, чем люди, мыслящие вяло и поверхностно. Со­всем немыслящие такого бессилия вообще не знают». Жур, на полях: «Зву­чит как оправдание действительной слабости Толстого-мыслителя. П. Ж.». Тендряков: «Бессилие Толстого ответить на поставленные им самим вопро­сы скорей подтверждает глубину и серьезность его как мыслителя». Жур: «Скрытая полемика с Лениным?» Тендряков: «Если во время Толстого су­ществовала некоторая иллюзия — еще чуть-чуть, и мир будет понят (вспом­ним выступление Вильяма Томсона), — то ныне эти иллюзии рухнули. «Наше знание, — признаются ученые, — остров в бесконечном океане не­известного, и чем больше становится остров, тем больше протяженность его границ с неизвестным». Само расширение знаний плодит загадки». Жур: «Неверно! Зачем проповедуется агностицизм? В принципе мир позна­ваем».

И так далее и тому подобное. На полях рукописи остались пометки и других участников обсуждения — Холопова, то в поддержку Жура, то про­тив, Смоляна, Губко и мои — против замечаний Жура.

Эта испещренная, как поле боя, рукопись была показана мною В. Ф. Тен* дрякову, когда весной 1978 года я был откомандирован в Москву специаль­но для окончательного утверждения ее текста с автором. Зная нетерпимость Тендрякова ко всякой фальши, его взрывной характер, ехал я к нему, прямо скажем, со сложными чувствами. Замечания Жура вызвали у Тендрякова сначала недоумение, он никак не мог поверить, что такое возможно в со­лидном журнале. Потом — ярость. Он вырывал у меня из рук статью, вска­кивал, убегал в другую комнату — оттуда неслись такие крепкие выраже­ния, предназначенные Журу, лично мне и журналу вообще, что ни о каких исправлениях не могло быть и речи! С огромным трудом, призвав на по­мощь Наталью Григорьевну, жену Тендрякова и его редактора, мне удалось довести разговор до конца. Разумеется, он не стал обсуждать замечания Жура, просто, видимо, пожалев меня, доверился моему обещанию, что по­правки будут минимальными.

Потом, в «Звезде», на совещании, специально созванном по рукописи Тендрякова, когда Жур попытался настаивать на своих пометках, я сказал, что либо мы оставляем статью в том виде, в каком я привез ее «согласован­ной» с автором (т.е. без учета замечаний Жура), либо снимаем совсем и возвращаем автору. Но как мы при этом будем выглядеть! Жур налился кровью, самолюбие и авторитет его были поставлены на карту. С надеждой получить привычную поддержку, он глядел на Холопова — тот проворчал что-то, не поднимая глаз. Жур, как всегда сидевший по левую руку от Холо­пова, сгреб свои бумаги и тут же покинул кабинет, яростно хлопнув дверью.

Для нас с Александром Семеновичем это был момент торжества, столь редкий в истории холоповско-журовской «Звезды», что после совещания мы в отделе прозы отметили это событие шампанским!

Статья была напечатана в Толстовском номере (1978, № 8) с минималь­ной, в основном стилистической правкой, которую Владимир Федорович ча­стично учел при издании сборника «Л. Н. Толстой и русская литератур­но-общественная мысль» (Л., 1979).

Георгий Константинович Холопов (1914—1990) был редактором «Звез­ды» с 1957 по 1988 год. Как писатель известен книгами «Огни в бухте», «Грозный год», «Гренада», «Невыдуманные рассказы о войне», «Иванов день» и др. В годы Великой Отечественной войны был специальным коррес­пондентом армейских газет и войну знал не понаслышке. Будучи долгие годы одним из советских литературных генералов, Георгий Константинович сумел сохранить скромность, не раз я слышал, с какой неприязнью, порой брезгливостью, высказывался он о московских литературных чиновниках, которые, пользуясь своим высоким положением, без зазрения совести про­бивали себе роскошные издания и прижизненные собрания сочинений. За всю свою более чем полувековую литературную деятельность он издал всего лишь небольшой двухтомник избранных произведений. Для него куда важнее было ощущать себя человеком, влияющим на литературный процесс и даже в чем-то определяющим его направление. Политически он всегда был в высшей степени благонадежным, верил в торжество комму­низма и незыблемость партийного руководства. Диссидентов и критиков режима считал антисоветчиками, без сомнений и колебаний подписывал коллективные письма против них. Однако не чужд был и странного «плю­рализма». Все-таки лицо «Звезды» определялось не борцом с «сионистской мафией» С. Ворониным, не злобным и желчным Ю. Помозовым, не откро­венным антисемитом Г. Молотковым, а В. Кавериным, Д. Граниным, В. Ко­нецким, Е. Воробьевым и другими — скажем без затей — прогрессивными писателями.

Георгий Константинович проявлял определенную, тоже странную, терпи­мость и в кадровом вопросе. «Надежные» работники вроде П. Жура, в про­шлом подполковника НКВД, Г. Некрасова, И. Ершовой, В. Кузнецова, пере­межались в редакции «диссидентствующими» или «с запятнанным про­шлым»: М. Е. Ивин (Левин) — замечательный человек, прошедший две войны, Финскую и Отечественную, яркий публицист-защитник генетики, по­сле войны объявленный «космополитом», несколько лет был безработным, ужасно бедствовал, автор многих статей и книг, в том числе о Н. И. Вавилове;

С. С. Тхоржевский — в юности отсидел немалый срок в сталинском ГУЛаге по 58-й статье, кристально честный человек, большой знаток истории и лите­ратуры; Н. Г. Губко — бескомпромиссная, критически настроенная к сущест­вующему режиму, вызывавшая неприязнь Жура и Холопова тем, что Солже­ницын назвал ее рецензию на «Один день Ивана Денисовича» «самой точ­ной»; А. А. Урбан — талантливый критик с абсолютным литературным вкусом, большой знаток поэзии, честный, порядочный человек; А. С. Смолян, которого сам Холопов то в шутку, то всерьез называл «контрой». Иной раз казалось, что к Журу специально были подброшены эти «ненадежные», что­бы приглядывать за ними...

Сквозь внешние, порой почти благостные отношения постепенно стало проступать огромное, скрытое от постороннего глаза, напряжение внутриредакционной жизни. Разобраться в тонкостях взаимоотношений, уходящих корнями в тридцатилетнюю давность, было совсем не просто, а то и невоз­можно. Хотя за долгие годы совместной работы люди, как известно, прити­раются друг к другу, но какие-то шрамики, следочки, обиды накапливаются и рано или поздно дают вроде бы ничем не обоснованные взрывы.