Константин Симонов - Софья Леонидовна

Когда Софье Леонидовне сообщили, что она вскоре должна будет принять к себе на жительство кого-то под видом ее собственной племянницы, которая на самом деле сейчас находится там, в России, она обрадовалась, что племянница жива, и спросила о сестре, жива ли та. Ей ответили, что о сестре ничего не знают, только о племяннице. В ответ она сказала только одно, чтобы та, что явится к ней, не была блондинкой, потому что ее племянница шатенка, десять лет назад была у нее и ее видели соседи, которые живут в квартире до сих пор. Ей сказали, что это учтут, и она, кивнув и больше ничего не добавив, стала ждать со своим обычным терпением эту новую, обещавшую свалиться на ее старые плечи ношу.

Такова была история женщины, непрошеной родственницей которой оказалась Маша. Если бы она получше знала характер Софьи Леонидовны, она, может быть, услышала бы эту историю или хотя бы часть этой истории из ее уст гораздо раньше того времени, какое ей теперь было обещано. Но она, не подумав, стала расспрашивать Софью Леонидовну о ее жизни именно в тот вечер, когда незадолго перед этим Шурик вскользь сказал о ее отправленных на большевистскую каторгу родственниках, и, когда именно в этот вечер Маша спросила Софью Леонидовну о ее жизни, старуха словно изнутри заперлась на замок. Не то чтобы она была обижена — она уже привыкла к своей жизни, что многие люди думали о ней не то, что было на самом деле,— но просто она считала ниже своего достоинства объясняться по этому поводу. «Пришла — и пусть живет,— сурово подумала она о Маше,— Пусть живет и делает свое дело, а думает пусть все, что ее собственной душе угодно».

Так и осталась нерассказанной эта биография, которая, будь она рассказана, наверное бы сблизила души этих двух женщин — старой и молодой,— еще неделю назад не знавших друг друга, но уже связанных на жизнь и на смерть беспощадной, железной логикой подполья.

На следующий день Софья Леонидовна, уходя на дежурство в больницу, взяла Машу с собой. У ворот, которые вели в присыпанный первым тающим снегом больничный двор, похаживал немецкий часовой в серо-зеленой шинели и с винтовкой без штыка за плечами. Часовой был нестрашный немолодой сутулый солдат. Он ходил взад и вперед у ворот, зябко засунув руки в карманы, и то и дело вытаскивал то одну, то другую, чтобы вытереть лицо от непрерывно падавшего мокрого снега.

Когда Софья Леонидовна подошла к воротам, часовой приостановился и сделал такой жест, словно хотел пропустить ее, но Софья Леонидовна сказала Маше:

— Отойдем в сторонку, подождем, — и часовой, поглядев на нее и на Машу, опять стал вымеривать около ворот свои пять шагов вперед, пять шагов назад. — Сейчас подождем тут Шниквальда, — сказала Софья Леонидовна и, расстегнув верхнюю пуговицу пальто, открыла маленькие, висевшие у нее на груди на цепочке часики.— Он будет через три минуты.

Маша уже знала, что Шниквальд — это немецкий врач, начальник того отделения, где работала Софья Леонидовна. Софья Леонидовна еще по дороге сказала Маше, что она просила Шниквальда помочь ей устроить в госпиталь племянницу вместо одной, вчера ушедшей рожать санитарки, и Шниквальд обещал это сделать сегодня.

— Он точный, — сказала Софья Леонидовна, — сейчас придет. Немцы не все точные, это басня, но он как раз точный.

Они обе стали ждать, стоя на тротуаре возле ворот под падающим мокрым снегом. В глубине за воротами были видны желтые облупившиеся больничные корпуса старой николаевской постройки и голые, черные, теперь уже совсем облетевшие деревья больничного сада. Часовой все ходил у ворот, иногда поглядывая на Софью Леонидовну и Машу.

Это был первый немец, которого Маша видела так близко. Когда Маша сказалась больной, Софья Леонидовна носила прописывать ее паспорт сама, без нее, может, ей помог в этом Шурик. У часового было худое незлое лицо, губастый рот, обрюзгшие, свисавшие на поднятый воротник шинели щеки. Маше было немножко жутко и интересно смотреть на этого первого немца, и она смотрела на него так внимательно, что он несколько раз поворачивал к ней лицо и тоже внимательно взглядывал на нее.

Потом, вынырнув из-за угла, подошел Шниквальд. Маша удивилась, что именно подошел, а не подъехал: ей почему-то казалось, что немцы непременно должны ездить на машинах. Шниквальд тоже был сутулый, как часовой. «Что они, все, что ли, сутулые?» — подумала Маша. Он был сутулый, очень высокий и, наверное, сильный человек с длинными нескладными руками, высовывающимися из рукавов шинели. Своей фигурой он вдруг напомнил Маше мужа, хотя она тотчас сердито открестилась от этой мысли.

Софья Леонидовна, остановив его, сразу же заговорила с ним по-немецки. Он снял с носа пенсне и, протирая его вытащенным из кармана носовым платком, внимательно слушал ее, несколько раз вежливо повторяя все одно и то же слово «яволь». Потом кивнул Маше и прошел мимо часового в ворота, сделав тому знак, чтобы он пропустил с ним обеих женщин. Они зашли все втроем — Шниквальд впереди, Софья Леонидовна и Маша сзади него — в одноэтажный каменный домик, стоявший у самых ворот, У дверей здания была маленькая деревянная дощечка с немецким готическим шрифтом, а над ней затекшая от дождя старая русская вывеска: «Приемный покой».

Они вошли в первую комнату, где за деревянным барьером у канцелярского стола сидел немецкий солдат и печатал на машинке. При входе Шниквальда он вскочил и щелкнул каблуками. Шниквальд что-то спросил у него и, приложив руку к козырьку высокой фуражки, прошел в следующую комнату. За ним прошла Софья Леонидовна с Машей. В комнате за столом сидел рыжий толстый старый немец с красным и злым, как на плакатах, лицом. Он поздоровался за руку со Шниквальдом, а Софье Леонидовне только кивнул так, как до этого Шниквальд кивнул Маше; на Машу же не обратил никакого внимания, как будто она и не входила в комнату. В последующем разговоре Маша поняла только отдельные слова, застрявшие у нее в памяти со школы; так как она знала, о чем идет речь, ей казалось, что она понимает почти весь разговор, и с удовольствием подумала, что, кажется, помнит немецкий язык.

— Яволь, — наконец сказал сидевший за столом немец не так вежливо и тихо, как говорил это слово раньше Софье Леонидовне Шниквальд, а отрывисто, громко и сердито и только тут наконец посмотрел на Машу.

Смотрел он на нее долго и внимательно, и ей было очень не по себе под его взглядом, первым из тех недоверчивых чужих взглядов, которые теперь ей предстояло постоянно испытывать на себе. Посмотрев на Машу, немец сделал короткое резкое движение толстым указательным пальцем левой руки в сторону двери, и Маша без слов поняла, что они с Софьей Леонидовной должны выйти. Поняла это и Софья Леонидовна. Они вышли и еще несколько минут стояли в соседней комнате у деревянной стойки, пока там, за закрытой дверью, этот сердитый немец разговаривал со Шниквальдом. Немецкий солдат, не обращая на них никакого внимания, стучал на своей машинке, иногда заглядывая на верх страницы и от старания немножко даже высовывая язык. Наконец Шниквальд вошел.