Константин Симонов - Софья Леонидовна

Теперь она уже не раздумывала, а шла, сворачивая из переулка в переулок и прикидывая, как ей скорее выйти на эту улицу, а что она на нее выйдет, она теперь была уверена — примерно помнила теперь, как идти, и чем дальше, тем больше вспоминала. Большинство блиндажей там было разрушено, но осенью, в октябре, были еще и такие, где сохранились накаты над головой. В один из них они заходили вместе с Тоней. Но, в конце концов, это уже не так важно: лишь бы как-нибудь хоть немного было прикрыто со всех сторон, а с неба уже никто не увидит ее спички. Только бы не задержали ее по дороге. Правда, у нее есть ночной пропуск для прохода на ночные дежурства в больницу, но это совсем в другую сторону от больницы, и в руках у нее корзинка... В общем, если ее остановят и начнут проверять, вряд ли этот пропуск поможет. Только бы не остановили — и она дойдет, непременно дойдет... И найдет эти блиндажи. А если не найдет, пойдет прямо, дальше. Куда дальше, все равно, куда-нибудь, где никого нет. В лес. И передаст там. Найдет какую- нибудь яму, зароется куда-нибудь, закроет себя сверху с головой пальто и передаст.

О том, что будет потом, она сейчас не думала. Все ее мысли сосредоточились только на этом, и, быть может, именно благодаря этому, редкому в человеке состоянию, когда ничто и никто его не отвлекает, когда воля найти то, что он ищет, ведет его, словно в волшебной сказке искателей кладов, когда все его существо сосредоточено только на одном этом и все чувства, в том числе и физическая память места, по которому ты однажды проходил, как бы давно это ни было, все чувства обострены до крайности, может быть, именно это и помогло Маше в конце концов уже глухой ночью добраться до этих заброшенных блиндажей, занесенных целыми увалами снега, молчаливых и печальных свидетелей летних боев за Смоленск.

За зиму от блиндажей остались только снежные ямы. Бревна были давно растащены на топливо, и Маша, утопая в снегу, долго бродила от ямы к яме, все ища хоть какое-нибудь оставшееся укрытие, но кругом не было ничего подходящего. Когда она еще шла по городу, начала мести поземка, а здесь, в поле, она гуляла вовсю, забираясь в эти неглубокие ямы бывших блиндажей и при каждом новом порыве ветра белыми кольцами выкручивая оттуда снег.

Маша подумала о том, сколько спичек у нее в коробке. Раньше ей никогда не приходило в голову считать, сколько вообще спичек в коробке. Кажется, пятьдесят. Ну даже если шестьдесят. Сколько горит каждая спичка? Она тоже никогда раньше не думала об этом. А сейчас подумала. Наверное, секунд пятнадцать, если до конца, а если перехватить пальцами за другой, уже сгоревший конец — может быть, двадцать. Даже если ни одна спичка не погаснет и она сожжет весь коробок, все спички, а потом от последней спички и самый коробок, то всего этого хватит, самое большее, на пятнадцать минут. Это на все: и чтобы зашифровать, и чтобы передать в эфир! Но чтобы ни одна спичка не погасла, нечего было и думать в этих, открытых ветрам снежных ямах.

Лучше уж было идти в лес, там все-таки тише. И она с надеждой посмотрела на черневший вдалеке лес.

Она прошла еще по одному окопу, более глубокому, чем другие, проваливаясь все глубже и начиная чувствовать, как у нее леденеют колени, и вдруг в конце окопа увидела на этот раз не снежную яму, а узкую полуметровую щель в снегу. Над щелью высилась целая шапка снега. Кажется, здесь тоже был блиндаж, но почему-то, на ее счастье, не разобранный на дрова. Она разгребла снег руками и ногами и пролезла через расширившееся отверстие внутрь. Там, внутри, снега тоже было выше колен и совершенно темно.

Разгребая валенками снег и поставив на очистившееся место кошелку, Маша, растопырив руки, стала щупать вокруг себя. Под руками со всех сторон была обледенелая неровная земля, а когда она, пройдя еще два шага и больно ударившись обо что-то головой, пощупала руками, что там наверху, то поняла, почему этот блиндаж оказался не разобранным на дрова: он был накрыт сверху несколькими сдвинутыми подряд двутавровыми железными балками; о край одной из них она и ударилась головой. На дворе стоял мороз, и железо было такое ледяное, что к нему прилипали голые пальцы.

У Маши не было с собой часов, но она примерно представляла себе, что сейчас уже около одиннадцати. Все время, пока шла, она думала об этом, о том, что у нее нет часов и что в эфир надо выйти ровно в двенадцать, и, помня об этом, все время старалась как могла контролировать время; и сейчас ей казалось, что она не ошибается.

Она все время точно прикидывала по расстоянию, сколько и каким шагом она прошла, Может быть, вот только здесь, бродя по этим блиндажам, она немного сбилась со счета времени, но все-таки сейчас было около одиннадцати.

Надо было начинать шифровать.

По счастью, у нее было все, что нужно для этого. В кармане пальто лежала старая, истрепанная книжка— школьное издание стихов Некрасова. Иногда на ночных дежурствах выпадало двадцать — тридцать минут, когда нельзя было спать, но можно было сидеть и ничего не делать, и именно на эти ночные дежурства она обычно брала с собой именно эту книжку, потому что стихи было легче читать вот так — ночами, урывками,— чем что-нибудь другое. Она даже не запоминала, на чем остановилась, а просто снова открывала и начинала читать. Она любила Некрасова с детства, а кроме того, в занимавшей половину этой школьной книжки поэме «Русские женщины», когда она читала и перечитывала ее по ночам, сидя в немецком госпитале, было что-то такое, что связывалось у нее с ощущением, с чувством протеста против всего, среди чего она жила, и еще, хотя в ее судьбе не было ничего похожего на судьбу женщин, уехавших к мужьям в Сибирь, на каторгу, но ту разлуку, которую переживали там, она переносила на себя и думала о себе, и о муже, и о том, как они далеко друг от друга.

Эта книжка лежала в кармане ее пальто, и на ней на полях можно было записать при шифровке колонки цифр. Она подумала об этом с самого начала, когда еще шла через город. Не будь с ней этой книжки, она вообще бы не знала, что делать здесь в поле.

В кармане жакета был и огрызок карандаша. Правда, если бы не было его, тут бы она знала, что делать: можно было бы попробовать писать обгорелыми спичками или, если это было бы плохо видно, расцарапать себе руку.

Маша еще раз обошла кругом блиндаж. Он был маленький, самое большее — два на два метра. Потом выбрала тот угол его, куда меньше мог задувать ветер снаружи через дырку, и сначала выгребла оттуда снег руками и ногами, а потом остатки притоптала валенками. По дороге она сильно замерзла, а от этого сейчас немножко согрелась, даже пальцы стали лучше слушаться. Она затащила в угол корзинку и, присев у стенки на корточки, стала думать, как ей лучше сэкономить спички. И тут вдруг ей пришло в голову то, от чего она почувствовала себя в эту минуту почти счастливой. Трудно даже представить себе, что она не подумала об этом раньше, но раньше она об этом не подумала, а подумала только сейчас, и эта самая простая, казалось бы, сама собой разумеющаяся мысль была сейчас великим открытием, сделавшим ее счастливой. До сих пор она думала об этой книжке Некрасова только как о бумаге, на которой можно писать. И вдруг сейчас она подумала о той же самой книжке как о бумаге, которую можно жечь. Надо оставить для записи только несколько листочков и корочки обложки, а все остальное можно вырвать и из каждого листа во всю длину, а еще лучше наискось, по диагонали,— так будет еще длиннее — скрутить бумажный жгутик, приготовить этих жгутиков столько, сколько выйдет, и беспрерывно зажигать их один от другого. Правда, они будут быстро гореть, но их будет много, и их вместе со спичками теперь хватит на все время и зашифровки, и передачи, и даже приема, если вдруг окажется, что ей передадут что-то в ответ.